Николай Гумилев глазами сына

ГЛАВА XI В экспедиционном корпусе

Крейсер сопровождали два миноносца, охранявшие его со стороны немецкого берега. Опасность встретить вражескую подводную лодку или наскочить на мину была велика. И тогда не помогли бы девяти- и шестидюймовые орудия корабля.

Стоя на палубе, Николай Степанович вглядывался в морские волны, и рождались строки стихотворения «На Северном море», где говорится о конквистадорах, о ландскнехтах:

Уже не одно столетье Вот так мы бродим по миру, Мы бродим и трубим в трубы, Мы бродим и бьем в барабаны: «Не нужны ли крепкие руки, Не нужно ли твердое сердце, И красная кровь не нужна ли Республике иль королю?» О да, мы из расы Завоевателей древних, Которым вечно скитаться, Срываться с высоких башен, Тонуть в седых океанах И буйной кровью своею Поить ненасытных пьяниц — Железо, сталь и свинец.

Ему казалось, что он и сам — как древний викинг, плывущий навстречу гибели:

Но все-таки женщины грезят — О нас, и только о нас.

Мысли его вернулись в Петербург, к семье. Приехав в Лондон, он непременно встретится с Анрепом, другом Ахматовой. Об их истории он знал, как и о ее дружбе с Недоброво. Ревности не было, только не отпускало чувство одиночества.

Лозинский отговаривал его ехать во Францию, хотя сам же помогал получить командировку. Иванов был искренне огорчен разлукой, и Шилейко тоже уговаривал отказаться от поездки, советовал заняться переводом «Гильгамеша», а у Мандельштама были слезы на глазах при прощании. Но все-таки Гумилев уехал.

Утром 20 мая крейсер бросил якорь в бухте Стокгольма. Гумилев вместе с несколькими офицерами переправился на берег. День был солнечный, яркий, молодая листва берез светилась зеленым золотом, придавая городу праздничный вид. Странное чувство охватило поэта: с радостным замиранием сердца он узнавал никогда до сих пор не виданные, но такие знакомые громады кафедральных соборов, дома с высокими черепичными крышами, величественный королевский дворец в стиле барокко, ратушу. Ночью, когда вышли в море, у него стали складываться строки нового стихотворения:

Зачем он мне снился, смятенный, нестройный, Рожденный из глуби не наших времен, Тот сон о Стокгольме, такой беспокойный, Такой уж почти и не радостный сон… «О Боже, — вскричал я в тревоге, — что, если Страна эта — истинно родина мне? Не здесь ли любил я и умер не здесь ли, В зеленой и солнечной этой стране?» И понял, что я заблудился навеки В слепых переходах пространств и времен, А где-то струятся родимые реки, К которым мне путь навсегда запрещен. («Стокгольм»)

Плавание благополучно завершилось в Англии, откуда крейсеру предстояло конвоировать караван судов. Распрощавшись с морскими офицерами, Гумилев поехал к Анрепу, единственному своему знакомому в Лондоне. Борис Васильевич уже два года служил в русском правительственном комитете, лишь на короткое время приезжая в Петроград. Последний раз это было в феврале 1917 года; тогда темным вечером он шел к Ахматовой по льду через Неву, а в городе слышались винтовочные выстрелы. До сих пор он носил на шее, как талисман, черный перстень — ее подарок в тот вечер.

Анреп расспрашивал о Петрограде, об общих знакомых, но все не решался спросить об Анне Андреевне. Условились, что некоторое время Гумилев пробудет в Лондоне в доме у английского писателя Бекгофера, чтобы отдохнуть после дороги.

Благодаря Бекгоферу и Анрепу Гумилев познакомился с писателем Честертоном, художественным критиком Роджером Фраем. 28 июня в еженедельнике «Нью эйдж» появилось его интервью; Гумилев утверждал, что на смену риторической поэзии XIX века теперь идет новое направление, ценящее в поэзии ясность и достоверность образов.

Две недели пребывания в Лондоне прошли быстро, и Гумилев отправился к месту назначения в Париж.

Во Франции, как оказалось, нет никакого экспедиционного корпуса. Морским путем на помощь союзникам в разное время прибыли четыре пехотные бригады, подчиненные французскому командованию и по его указаниям направляемые на разные участки фронта. Прибывший 2 июля Гумилев был откомандирован в распоряжение представителя русских войск генерала Занкевича. Вскоре приказом Керенского в Париж был направлен комиссар Временного правительства Рапп для «реорганизации армии на демократических началах». Комиссару вменялась в обязанности также «борьба со всеми контрреволюционными попытками».

Евгений Иванович Рапп когда-то, как революционер, эмигрировал из России, до своего назначения комиссаром держал в Париже адвокатский кабинет, был сугубо штатским интеллигентом. В новой для него роли он чувствовал себя неуверенно и, встретившись с Гумилевым, понял, что сама Судьба посылает ему такого помощника: боевой прапорщик, георгиевский кавалер, а главное — культурный человек, литератор. Комиссар направил прошение военному министру о назначении ему офицером для поручений прапорщика Н. С. Гумилева. Еще до того, как пришел ответ из Петрограда, приказом генерала Занкевича Гумилев был отправлен в распоряжение комиссара Раппа. Ответ из российской столицы получили только в октябре, за две недели до падения Временного правительства.

Дел у комиссара и его порученца было много. Солдаты волновались, тогда как офицеры продолжали держать себя с «нижними чинами» высокомерно, а генерал Лохвитский даже приказал пороть провинившихся солдат шомполами. Комиссара офицеры не признавали совершенно, да и солдаты относились к Раппу с насмешкой, как он их ни пытался увлечь рассуждениями о революции и свободе.

По поручению комиссара Гумилев подготовил приказ военного комиссара Временного правительства от 21 августа, в котором было сказано:

«При посещении мною дивизии я убедился, что, несмотря на появление в приказе более месяца тому назад телеграммы Военного министра о моем назначении, войска, не исключая, к сожалению, командного состава, не уяснили себе роли и значения Комиссара Временного Правительства при войсках.

Считаю долгом поэтому разъяснить, что Комиссар является лицом, облеченным особым доверием Временного правительства и Исполнительного комитета Совета Солдатских и Рабочих депутатов и носителем их власти».

Обязанности порученца были разнообразны: писать проекты приказов, распоряжений, рапортов, готовить выступления комиссара на митингах, участвовать в разрешении конфликтных ситуаций. Такие занятия были неприятны Гумилеву, ведь он менее всего стремился сделаться «штабной крысой». Впрочем, своим недовольством он ни с кем не делился, а в письмах к жене держался, как всегда, бодро: «Я остаюсь в Париже в распоряжении здешнего наместника от Временного правительства, т. е. вроде Анрепа, только на более интересной и живой работе. Меня, наверное, будут употреблять для разбора разных солдатских дел и недоразумений. Через месяц, наверно, выяснится, насколько мое положение здесь прочно. Тогда можно будет подумать и о твоем приезде сюда, конечно, если ты сама его захочешь. А пока я еще не знаю, как велико будет здесь мое жалованье. Но положение во всяком случае исключительное и открывающее при удаче большие горизонты».