Николай Гумилев глазами сына

Странными были их отношения. Встречаясь с Еленой уже несколько недель, он все не решался открыто с нею объясниться. Мысли о будущем его не тяготили, а прекратить свидания с Еленой было выше его сил. Он мучился своей любовью, словно она была позором:

Вероятно, в жизни предыдущей Я зарезал и отца, и мать. Если в этой — Боже присносущий! — Так жестоко осужден страдать. …………………………………… Каждый день мой, как мертвец, спокойный, Все дела чужие, не мои. Лишь томленье вовсе недостойной, Вовсе платонической любви. («Позор»)

Его терзало сомнение — не безответно ли это чувство? При встречах Елена рассказывала о себе, о том, как в детстве, выходя вечером на берег моря и глядя в звездное небо, она мечтала, что к ней спустится сверкающий серафим и унесет в надзвездный мир. Как грезила, что будет жить уединенно на большом озере и смотреть на закат с балкона своего белого дома. Гумилев смотрел на нее с восторгом и нежностью и страдал все сильнее.

После свиданий Елена вдруг исчезала на целую неделю, не отвечая ни на письма, ни на телефонные звонки. Гумилев тосковал, не находя выхода для своего чувства:

Пролетала золотая ночь И на миг замедлила в пути, Мне, как другу, захотев помочь, Ваши письма думала найти — Те, что Вы не написали мне… А потом присела на кровать И сказала: «Знаешь, в тишине Хорошо бывает помечтать! Та, другая, вероятно, зла, Ей с тобой встречаться даже лень, Полюби меня, ведь я светла, Так светла, что не светлей и день». Ночь, молю, не мучь меня! Мой рок Слишком и без этого тяжел, Неужели, если бы я мог, От нее давно бы не ушел? Смертной скорбью я теперь скорблю, Но какой я дам тебе ответ, Прежде чем ей не скажу «люблю» И она мне не ответит «нет». («Пролетала золотая ночь…»)

Однажды, даже не предупредив по телефону, она пришла в отель, где он жил, — даже по меркам французов такое считалось неудобным. Николай Степанович понял, что пришло время объясняться. В стихах об этом сказано так:

Я говорил: Ты хочешь, хочешь? Могу я быть тобой любим? Ты счастье странное пророчишь Гортанным голосом своим. А я плачу за счастье много, Мой дом — из звезд и песен дом, И будет сладкая тревога Расти при имени твоем… («Я говорил: Ты хочешь, хочешь?..»)

После этой встречи ему пришлось, даже не успев предупредить Елену, уехать в лагерь почти на три недели. Возвратившись в Париж, он поспешил на улицу Декамп с надеждой на свидание. Консьержка сказала, что мадемуазель десять дней назад уехала, а когда вернется, неизвестно.

Ничего не понимая, Гумилев по возвращении в отель набросал на листке тетради:

Ты не могла иль не хотела Мою почувствовать истому, Свое дурманящее тело И сердце бережешь другому. ……………………………… И ты меня забудешь скоро, И я не стану думать, вольный, О милой девушке, с которой Мне было нестерпимо больно. («Ты не могла иль не хотела…»)

Елена позвонила только через неделю. Они встретились в кафе; она объявила, что их отношения зашли слишком далеко и это не приведет ни к чему хорошему. Нужно думать о будущем. Возвращение в Россию для нее невозможно. Надо устраивать свою жизнь. Гумилев растерялся: отвечать ей было нечего. Впервые в жизни он почувствовал неуверенность. Ночью он писал в заветной тетради:

Ты пожалела, ты простила И даже руку подала мне, Когда в душе, где смерть бродила, И камня не было на камне. ……………………………… Всё, пред твоей склоняясь властью, Всё дам и ничего не скрою За ослепительное счастье Хоть иногда побыть с тобою. Лишь песен не проси ты милых, Таких, как я слагал когда-то, Ты знаешь, я их петь не в силах Скрипучим голосом кастрата…

Его преследовало предчувствие надвигающейся беды. Вероятно, и вправду Елена не та, за кого он ее принимал, она слишком земная, расчетливая и осторожная.

И не узнаешь никогда ты, Чтоб в сердце не вошла тревога, В какой болотине проклятой Моя окончилась дорога, — («Ты пожалела, ты простила…»)

дописал он последнюю строфу.

Шел октябрь, зарядили холодные дожди. Свидания прекратились, все разладилось. Стало ясно — роман окончен.

…Картонажный мастер, глупый, глупый, Видишь, кончилась моя страда, Губы милой были слишком скупы, Сердце не дрожало никогда.

Пора было взять себя в руки, не распускаться. Он — поэт, воин — должен побеждать, даже став побежденным, как это ни трудно:

Страсть пропела песней лебединой, Никогда ей не запеть опять, Так же как и женщине с мужчиной Никогда друг друга не понять. Но поет мне голос настоящий, Голос жизни, близкой для меня, Звонкий, словно водопад гремящий, Словно гул растущего огня: «В этом мире есть большие звезды, В этом мире есть моря и горы, Здесь любила Беатриче Данта, Здесь ахейцы разорили Трою! Если ты теперь же не забудешь Девушку с огромными глазами, Девушку с искусными речами, Девушку, которой ты не нужен, То и жить ты, значит, недостоин». («Отвечай мне, картонажный мастер…»)

Решение было принято, точка поставлена. Он больше не искал встреч, не звонил, старался задерживаться на службе, чтобы отвлечься от воспоминаний. Однако в конце октября Елена позвонила и каким-то жалким голосом попросила с ней встретиться.

Оказалось, им предстояло проститься. Вскоре Елена уезжала из Парижа, из Франции, даже из Европы. У нее появился жених — американец французского происхождения из Чикаго, там у его отца большое дело.

Оставалось лишь пожелать ей счастья за океаном.

Несколько дней Николай Степанович с трудом сдерживал охватившие его чувства обиды, злости и раскаяния. Как он глубоко ошибся! Ведь Елена была для него романтической Синей звездой.

Вот девушка с газельими глазами Выходит замуж за американца. Зачем Колумб Америку открыл?! («Хокку»)

Так завершилась история «любви несчастной Гумилева в год четвертый мировой войны». Она породила цикл замечательных любовных стихов, которые обращены к Синей звезде. И как бы подвела черту под целой эпохой в жизни Гумилева.

Утром 27 октября, как обычно, он пришел в управление. Раппа еще не было, в приемной Занкевича прохаживался высокий, красивый ротмистр в начищенных до блеска сапогах — Лавровский. Он сообщил, что в Питере большевики совершили переворот, арестованы министры Временного правительства. Положение критическое. Необходимы какие-то экстренные действия.

Вечером в просторном зале управления собрался митинг, на который пришли оказавшиеся в Париже русские офицеры, солдаты и штатские. Стояли в проходах, возле стен, воздух был сизым от табачного дыма. Среди сидевших в зале Гумилев заметил генералов Николаева и Свидерского.