Николай Гумилев: жизнь расстрелянного поэта

Зверь был открыт. Это была большая полосатая гиена. Она бежала по противоположному скату в нескольких саженях над лидж Адену, а за ней с дубиной мчался начальник загонщиков, худой, но мускулистый негр. Временами она огрызалась, и тогда ее преследователь отставал на несколько шагов. Я и лидж Адену выстрелили одновременно. Задыхающийся негр остановился, решив, что его дело сделано, а гиена, перекувырнувшись, пролетела в аршине от лидж Адену, в воздухе щелкнула на него зубами, но, коснувшись ногами земли, как-то справилась и опять деловито затрусила вперед. Еще два выстрела прикончили ее. Через несколько минут снова послышался крик, возвещающий зверя, но на этот раз загонщикам пришлось иметь дело с леопардом, и они не были так резвы. Два-три могучих прыжка, и леопард был наверху ущелья, откуда ему повсюду была вольная дорога. Мы его так и не видели. Третий раз пронесся крик, но уже менее дружный, вперемешку со смехом. Из глубины ущелья повалило стадо павианов. Мы не стреляли. Слишком забавно было видеть этих полусобак, полулюдей, удирающих с той комичной неуклюжестью, с какой из всех зверей удирают только обезьяны. <…> Ночью, лежа на соломенной циновке, я долго думал, почему я не чувствую никаких угрызений совести, убивая зверей для забавы, и почему моя кровная связь с миром только крепнет от этих убийств. А ночью мне приснилось, что за участие в каком-то абиссинском дворцовом перевороте мне отрубили голову и я, истекая кровью, аплодирую уменью палача и радуюсь, как все это просто, хорошо и совсем не больно». Вот откуда появляются потом мотивы палача и отрубленной головы в знаменитом стихотворении поэта «Заблудившийся трамвай», где повторение почти дословное, только в стихах.

То, что эти рассказы относятся к первому путешествию, косвенно подтверждает в своих воспоминаниях художница Ольга Кардовская: «Слушали мы рассказы и о его первой поездке в Африку. Он очень живо описывал весь свой путь, пройденный с караваном, жуткие моменты при охоте на диких зверей, стоянки в пустыне и многое другое. Было очень странным и казалось почти невероятным, что такой болезненный на вид человек мог совершить такое труднейшее путешествие…»

По всей видимости, новый, 1910 год Гумилёв встречал в дороге. Харар находился к югу от Гаджурского залива в области, которую уже покорил Император Менелик. В начале января 1910 года поэт наконец достиг города Харара. Своими впечатлениями он поделился с другом Михаилом Кузминым.

Поскольку от этой экспедиции не сохранилось никаких дневников, кроме путевых записок «Африканская охота», можно считать письма друзьям своеобразными дневниковыми записями поэта. Таким письмом было и январское послание Гумилёва Кузмину: «Дорогой Миша, пишу уже из Харара. Вчера сделал двенадцать часов (70 километров) на муле, сегодня мне предстоит ехать еще 8 часов (50 километров), чтобы найти леопардов. Так как княжество Харар находится на горе, здесь не так жарко, как было в Дир-Абауа [13] , откуда я приехал. Здесь только один отель и цены, конечно, страшные. Но сегодня ночью мне предстоит спать на воздухе, если вообще придется спать, потому что леопарды показываются ночью. Здесь есть и львы и слоны, но они редки, как у нас лоси, и надо надеяться на свое счастье, чтобы найти их. Я в ужасном виде: платье мое изорвано колючками мимоз, кожа обгорела и медно-красного цвета, левый глаз воспален от солнца, нога болит, потому что упавший на горном перевале мул придавил ее своим телом. Но я махнул рукой на все. Мне кажется, что мне снятся одновременно два сна, один неприятный и тяжелый для тела, другой восхитительный для глаз…»

13

Ныне город Дыре-Дауа.

И снова, несмотря на все трудности, дорога, стертые ноги. Можно представить, как страдал Гумилёв, ведь у него было плоскостопие. Упоминание о страдании тела в письме к другу — это не жалоба, это надежда, что тебя поймут и оценят.

5 января 1910 года Гумилёв снова в Джибути. Отсюда он отправляет письмо мэтру, Вячеславу Иванову: «До последней минуты я надеялся получить Вашу телеграмму или хоть письмо, но, увы, нет ни того, ни другого. Я прекрасно доехал до Джибути и завтра еду дальше. Постараюсь попасть в Аддис-Абебу, устраивая по дороге эскапады. Здесь уже настоящая Африка. Жара, голые негры, ручные обезьяны. Я совсем утешен и чувствую себя прекрасно. Приветствую отсюда Академию Стиха. Сейчас пойду купаться, благо акулы здесь редки…»

7 января 1910 года поэт-путешественник выезжает из Джибути. Теперь его маршрут пролегает в обратном направлении. Первое краткое свидание с Африкой закончено. За время путешествия Гумилёв успел познакомиться с территорией французского Сомали и с частью восточной Абиссинии. Но он доволен. Он спешит назад, он несколько месяцев был оторван от мира. Письма и открытки не могли восполнить отсутствие общения с друзьями и главное — с Аней. Именно к ней первым делом отправляется он из своего путешествия, когда прибывает в Одессу. Снова поезд, и 2 и 3 февраля он в Киеве. Отчего же поэт так торопился в Киев? Его состояние можно понять, слишком уж непостоянная невеста досталась ему. Один раз в 1907 году она уже согласилась стать его женой, дала слово и потом взяла его назад. А что как и теперь возьмет?

Аня в отсутствие жениха отнюдь не испытывала чувства окончательной решенности своей судьбы. Она все еще сомневается, впадает в меланхолию. В декабре 1909 года пишет стихотворение, открывающее те чувства, которые она тогда переживала:

Хорони, хорони меня, ветер! Родные мои не пришли, Надо мною блуждающий вечер И дыханье тихой земли. Я была, как и ты, свободной, Но я слишком хотела жить. Видишь, ветер, мой труп холодный, И некому руки сложить…

В январе она несколько успокаивается, о чем можно судить по написанному стихотворению «Жарко веет ветер душный…» (1910). Она вновь ощущает себя свободной. Возможно, тогда она в очередной раз передумала выходить замуж.

Пруд лениво серебрится, Жизнь по-новому легка… Кто сегодня мне приснится В пестрой сетке гамака?

Анна Горенко в гамаке мечтает о новых ощущениях. Но легкость легко переходит в чувство неосознанной тревоги. Теперь она волнуется о своем женихе. Об этом стихи от 25 января 1910 года:

I

Пришли и сказали: «Умер твой брат»… Не знаю, что это значит. Как долго сегодня холодный закат Над крестами лаврскими плачет. И новое что-то в такой тишине И недоброе проступает, А то, что прежде пело во мне, Томительно рыдает. Брата из странствий вернуть могу. Любимого брата найду я, Я прошлое в доме моем берегу, Над прошлым тайно колдуя. …………………………………………….

II

«Брат! Дождалась я светлого дня. В каких ты скитался странах?» «Сестра, отвернись, не смотри на меня, Эта грудь в кровавых ранах».

(«Пришли и сказали: „Умер твой брат“…», 1910)

Стихотворение было посвящено Гумилёву. Эпиграфом стали строчки Бодлера:

Я не заслужу той высшей чести Даровать мое имя той бездне, Которая послужит мне могилой.

В Киеве Гумилёв скрывает чувство охватившей его тревоги. Анна встречает его, загоревшим и возмужавшим, и ей снова начинает казаться, что он — ее судьба, что все ее страхи и сомнения напрасны. Она читает ему свое новое стихотворение, и поэт говорит, что оно ему понравилось! Но почему в этих стихах Анна писала о нем как о мертвом?! Разве она не знала, что пророчить смерть в стихах — равносильно вынесению смертного приговора?! Позднее Анна Андреевна признается в своих воспоминаниях, что это было не первое ее пророчество. Уже в тринадцать-четырнадцать лет она написала пятнадцать стихотворений, посвященных Гумилёву, и все как умершему.

Но Гумилёв счастлив. Они расстались, умиротворенные друг другом. Теперь он мог отправляться домой, чтобы обрадовать родителей и начинать готовиться к свадьбе.

В Царское Село он прибыл 5 февраля. Отец был совсем плох, ревматизм замучил. Несколько раз вызывали врачей, а 6 февраля его не стало. Хоронили Степана Яковлевича в Царском Селе на Кузьминском кладбище. (Увы, до наших дней могила не сохранилась.)

Смерть отца сильно расстроила планы Николая Степановича. О какой свадьбе можно говорить в семье, где траур? Опять счастье, такое близкое, начинало отдаляться. Казалось, какой-то злой рок довлеет над молодыми. О той атмосфере, которая царила в доме Гумилёвых, вспоминала жена брата Дмитрия — А. Гумилёва: «…С. Я. скончался. После его смерти жизнь в семье Гумилёвых сильно изменилась даже внешне. Отцовский кабинет перешел к Коле, и он в нем все переставил по-своему. Как часто добрые по существу люди бывают подчас неделикатны и даже эгоистичны! Помню, не прошло и семи дней, как пришла ко мне в комнату расстроенная Анна Ивановна и жаловалась на Колину нечуткость: „Не успели отца похоронить, — говорила она, — как Коля стал устраиваться в его кабинете. Я его прошу подождать хоть две недели, мне же это слишком тяжело! А он мне отвечает: ‘Я тебя, мамочка, понимаю, но не могу же я постоянно работать в гостиной, где мне мешают. Дмитрий и Аня так часто и надолго приезжают, что мне всегда приходится уступать им свой кабинет’“. Без ведома А. И. я сейчас же пошла убеждать Колю повременить, но мои доводы на него не подействовали. Он только посмеялся над моей сентиментальностью». Возможно, так, за маской равнодушия, он пытался скрыть свои переживаниям Николай Степанович ищет выход из создавшегося положения. Он вновь погружается в литературные дела. Ему хочется поскорее дождаться выхода его «Жемчугов» и получить отклики мэтров. Он пишет В. Брюсову: «Многоуважаемый и дорогой Валерий Яковлевич, скоро должна выйти моя книга стихов, посвященная Вам, как моему учителю, и я был бы Вам очень благодарен, если бы Вы согласились написать о ней в „Аполлоне“. Но по моим соображениям необходимо, чтобы отзыв о моей книге появился в апрельском номере, и для этого надо, чтобы рукопись его была в распоряжении редакции никак не позже первого апреля. Так что если Вы согласны писать обо мне, мне придется просить взять корректуры у М. Ф. Ликиардопуло и написать Ваш отзыв по ним. Они уже все готовы и часть книги отпечатана. Рукопись лучше всего прислать в „Аполлон“ на имя секретаря Зноско-Боровского. Я тоже вынужден силой обстоятельств просить Вас известить меня открыткой о Вашем согласии или несогласии, чтобы в последнем случае я мог просить рецензию другого. Я послал Вам три письма из Египта и Абиссинии. Дошли ли они? Искренне преданный Вам Н. Гумилёв. Царское Село, Бульварная, дом Георгиевского».

Брюсов ответил своему ученику не сразу. Только 28 марта 1910 года он отправляет ему письмо с отказом: «К сожалению, я не могу взять на себя приятный труд написать о Вашей книге в „Аполлоне“. Я обещал „Русской мысли“ давать ей рецензии о всех стоящих внимания сборниках стихов. Писать же об одной книге в двух изданиях я считаю решительно неуместным (хотя Н. Лернер и писал иногда по 18 рецензий об одной и той же). Благодарю Вас за вести из Абиссинии…»

Конечно, Гумилёв сообщил о трауре в семье своей невесте. На этот раз, возможно, снова отложили бы свадьбу, ведь не могла же Анна Андреевна не понять этого. Но, по всей видимости, жених убеждал ее, что медлить не надо, что их поймут и простят. Вопрос оставался открытым до 22 февраля, пока Анна Горенко не приехала к своему отцу за советом. Советуется она и со своей лучшей подругой Валерией Тюльпановой. Близкие люди понимают ее и, наверное, не советуют отвергать сватовство Гумилёва. Отец желает счастья дочери и считает, что девушке, которой уже двадцать, пора думать о замужестве.