Николай Васильевич Гоголь. 1829–1842. Очерк из истории русской повести и драмы

В общем, однако, все эти сценки из жизни чиновников – и обличительные, и элегические – мелочь, если вспомнить не только о тех вопросах, на которые чиновничья жизнь могла навести наблюдателя, но хотя бы о том, что об этой жизни успел сказать Гоголь.

Можно было бы думать, что положение и нравы самой пишущей братии дадут обильный материал для литературной обработки. Что недостатка в этом материале не было и что жизнь писателя как такового – публициста, поэта, журналиста, театрального деятеля – представляла большой интерес и была обильна всевозможными эпизодами, имевшими не только частное, но и общественное значение, – в этом нас легко могут убедить опубликованные теперь в изобилии мемуары литераторов. Но мы напрасно стали бы искать в тогдашней литературе хоть намеков на интересные стороны писательской жизни. В этом, конечно, сами писатели были виноваты лишь отчасти. Ждать от литератора откровенного рассказа о его мытарствах, о его общественном подневольном положении, о его безгласной борьбе с цензурой было невозможно. Самая любопытная в общественном смысле страница его жизни была недоступна для обсуждения. Оставались, правда, иные страницы, тоже не лишенные интереса, но они не останавливали на себе внимания писателя.

Единственно ходкой темой тех лет был рассказ о житейских и душевных страданиях поэта или художника, обреченного на тягостное столкновение с прозой жизни и с толпой, которая его не понимает. Романтики любили эту тему, разрабатывали ее еще в 20-х годах, но мало заботились о совпадении своего вымысла с правдой жизни, почему по их повестям и нельзя судить о настоящих реальных условиях, в каких жил русский писатель хотя бы в частной своей жизни и в обществе. Отметить можно разве только повесть Соллогуба «Воспитанница». Это была одна из первых и очень удачных попыток разработать вполне реально любимую романтическую тему о борьбе таланта с заедающими его условиями трудовой жизни. Соллогуб рассказал очень трогательную историю одной дворовой девушки, воспитанной в барском доме во всех дворянских традициях и оставшейся на улице после смерти своей благодетельницы. Эта девушка была одарена необыкновенным драматическим талантом, но талант не спас ее от унижений и страданий, и она погибла жертвой оскорбительных провинциальных сплетен и грубого обращения со стороны «поклонников искусства».

Личная жизнь писателя, жизнь, полная радостей и страданий, могла бы пробудить в его собрате и пафос, и сарказм, но даже эта скромная тема осталась в те годы совсем незамеченной. Все, что мы узнаем из текущей литературы того времени о писательской жизни, сводится к незначительным анекдотам о невежестве литераторов, самомнении, ложном образовании, глупости и нахальстве или к пересказу их журнальных пикировок, их кабинетных сплетен. Читая такие рассказы, невольно останавливаешься перед вопросом – зачем было писателям выносить весь этот сор из избы и подрывать в публике доверие к своей деятельности, которая и без того не пользовалась тогда должным признанием? Но литераторы с настоящим талантом, которым в этих вопросах принадлежал бы решающий голос, избегали таких тем pro domo sua, и самооплевание писательской братии в литературе объясняется тем, что писатели сводили свои личные счеты и не находили для этого лучшего приема, как сатирические очерки, часто сбивавшиеся прямо на пасквиль. Кто знаком подробно с историей журналистики того времени, тому иногда нетрудно указать в этих очерках прямо на оригиналы, с которых списаны действующие лица.

Конечно, среди этих литературных очерков может быть установлена известная градация, смотря по тому, насколько автору удавалось обобщить выставленные им лица и факты. Так, например, те рассказы из жизни литераторов, которые помещал Полевой в своем «Новом живописце», были в литературном отношении значительно выше всех им подобных произведений, потому что в обрисовке типов и положений сатирик достигал известной образности и общности. Наиболее бойкие очерки в этом роде принадлежали перу Сенковского. Он сам был одним из больших литературных интриганов, знал хорошо закулисные дела журналистики и имел причины гневаться на своих собратьев по перу, которые в долгу у него не оставались. Много нелестного сказал он о них в своих сатирических статейках [280] , которые тогда очень нравились, так как местами бывали, действительно, очень смешны, хотя и не комичны в настоящем смысле. Перечислять те литераторские пороки, которые осмеивал Сенковский, было бы очень скучно, так как реестр их давно составлен, чуть ли не со времен Кантемира. Среди этих пороков некоторые, бесспорно, заслуживали осмеяния, как, например, авторское самомнение в разных видах и всевозможные потуги таланта, но были и такие стремления, которые можно было осмеивать лишь при полном отсутствии серьезного взгляда на жизнь. И Сенковский, у которого такого серьезного взгляда не было, смеялся часто самым буффонным смехом над тем, что заслуживало полного сочувствия. Он позволял себе, например, самые обидные глумления по адресу тех писателей, в которых находил хоть малейшее тяготение к умозрению. Он был бессильным, но самым крикливым врагом всех философских течений его времени и, как часто бывает, увлекал своим площадным гаерством тех, кому эта, им обруганная, философия стремилась привить истинное понимание изящного в жизни. Само собою разумеется, что по его сатирическим статьям нельзя себе составить даже приблизительно верного представления о том, что такое была литературная жизнь его времени и кто были эти «романтики» и «философы», над которыми он потешался.

280

Сенковский О. И. Выход у сатаны, 1832; «Осенняя скука», 1833; «Похождения одной ревизской души», 1834; «Превращение голов в книги», 1839; «Чин-Чун, или Авторская слава», 1834.

По стопам Сенковского одно время шел и Загоскин; и он, как представитель старшего поколения литераторов, считал нужным обличать литераторов молодых – романтиков и в особенности «гегелистов». Сам он не мог понять их настоящих стремлений, и потому его сатира обратилась в настоящий фарс, в сборище карикатур, в которых никто не узнает настоящих представителей нашей молодой словесности, хотя именно в них-то старик и метил. В этом отношении в особенности характерна его сатира «Литературный вечер» [281] , в которой он облил грязью Белинского, выставив его в самом неблаговидном свете и как писателя, и, что хуже, как человека.

281

«Москва и москвичи». Часть II.

Если подвести итог всем этим сатирам и очеркам, в которых должны были быть изображены литературные нравы старого времени, то кроме обличения самых обыденных писательских пороков, кроме неуместных шуток над тем, что самому сатирику было непонятно, кроме неумелых нападок на литературную новизну и, наконец, кроме сведения личных счетов – мы не найдем ничего в историческом или литературном смысле ценного.

Спускаясь из этих культурных кругов в слои менее культурные, переходя к тем повестям, в которых рисуется жизнь нашего купечества и мещанства, мы должны еще больше ограничить наши ожидания и требования. Жизнь этих кругов в те романтические годы считалась по существу еще менее любопытной, чем жизнь крестьянская, которую можно было идеализировать по образцу старых описаний «естественного» быта или старой сентиментальной идиллии.

Литература тех лет почти совсем игнорировала «средние состояния» нашего общества или довольствовалась самым шаблонным типом практического богобоязненного честного купца и смышленого работника-мещанина. Внешняя и внутренняя жизнь этих темных или полутемных людей открылась читателю уже после Гоголя, в годы расцвета так называемой «натуральной школы». Было бы, однако, несправедливо умолчать о предшественниках этой школы, при всех недочетах их работы.

В. И. Далю принадлежит среди этих скромных наблюдателей первое место. В своих мелких рассказах и анекдотах он давал временами очень живые портреты мастеровых, мелких и крупных коммерсантов, лавочников и иных серых людей, от которых литература тогда отвертывалась. Что с ним очень редко случалось – ему удалось даже удачно использовать этот материал в повестях довольно большого объема.

С бесспорным знанием купеческой жизни написан, например, очерк «Отец с сыном» [282] – старая история об отцах и детях, возникшая в среде, где традиция требовала полного повиновения от младших, – история, в которой, однако, носитель этих традиций – старик, обнаруживает, вопреки ожиданиям, глубоко гуманную душу и ум, умеющий стать на чужую точку зрения. Трагикомический эпизод женитьбы одного купеческого сынка на дочери немецкого колбасника рассказан Далем также очень живо в повести «Колбасники и бородачи». В повести «Жизнь человека, или Прогулка по Невскому проспекту» была нашим автором очень трогательно описана безотрадная жизнь одного несчастного ремесленника, подкидыша-горбуна, который, состоя подмастерьем в разных лавках и домах, расположенных по Невскому проспекту, тридцать девять лет бегал по нему и ни разу не видал Невы и насмерть перепугался, когда однажды случайно был завезен на Петербургскую сторону.

282

Напечатан в I томе его сочинений.

Как образцы хороших «физиологических» очерков нужно отметить рассказы «Петербургский дворник» и «Денщик», а также и довольно ярко написанные странички «Чухонцы в Питере» [283] .

Поставленные рядом с повестями Даля другие однородные с ними рассказы проигрывают в живости и верности изображения; из них можно указать разве только на роман А. Башуцкого «Мещанин» [284] . Роман довольно широко задуман: автор хотел в нем рассказать полную невероятных приключений жизнь «мещанина из отпущенных», который в чувствах своих и в своем образовании опередил любого представителя высшего круга. Роман написан в романтическом стиле и почти на всех страницах отклоняется от возможного и вероятного, и только описание толкучего рынка имеет литературную и историческую ценность и взято, бесспорно, из портфеля ученика «натурального» класса.

283

Все эти повести напечатаны в III томе полного собрания его сочинений (изд. Вольфа).

284

Башуцкий А. Очерки из портфеля ученика натурального класса. Тетрадь первая. Мещанин. 2 части. СПб., 1840.

Сколько бы мы ни отмечали, однако, таких живых страниц, они все-таки говорят нам очень мало о жизни наших средних сословий и из целой массы своеобразных типов, живущих в своеобразной обстановке, лишь самая ничтожная часть всплывала наружу, и то только дразнила, а не удовлетворяла любопытство читателя.

Не удовлетворено было это любопытство и тогда, когда читатель хотел узнать, какими идеалами, умственными и нравственными, живет наш простой крестьянский народ и каковы внешние условия его быта.

Что касается этих внешних условий, то литература издавна о них повествовала и в своем рассказе выработала известные стереотипные приемы. Часто в угоду идиллическому настроению души писателя крестьянская жизнь изображалась в мягких и приятных красках. Нельзя сказать, конечно, что в этих идиллиях все от первого слова до последнего было ложью: могло статься, что среди многих миллионов рабов и было несколько, которые с утратой свободы жили покойно и в довольстве, но, во всяком случае, такие исключительные картины не давали никакого понятия об общем ходе крестьянской жизни. Гораздо более близки к истине были те – в александровскую эпоху более, а в николаевскую менее – многочисленные писатели, которые свой интерес сосредоточили на мрачных сторонах народного быта. Эти мрачные стороны были исчислены и описаны довольно верно, насколько, конечно, позволяла тогдашняя цензура, но во всех этих рассказах чувствовалось, что народное миросозерцание и душа народа были для писателя закрытой книгой. В лучшем смысле он уступал мужику на время свои собственные скорбные или протестующие думы и речи.