Никон

— Нейдет сон, — сказал виновато царь. — Ты ложись, спи.

Ртищев не торопился исчезнуть, и государь, почесав себя под мышками, решил:

— Принеси-ка свечи, каламарь да перья. — Встал, глянул на стол. — Бумагу тоже принеси: письмо напишу. Завтра поутру отправь! Сам гонца пошли. Дело спешное.

Царское собственноручное письмо адресовалось архимандриту Троице-Сергиева монастыря.

«И ты бы, богомолец наш, сотворил и прислал тайно, никому не поведавше сию тайну…» Рука спешила вслед за горяченькими, только что осенившими царя мыслями.

Однако же отложил перо, перебежал спальню, открыл дверь.

— Федор! Ты не вставай, лежи. Письмо тайно отправь, чтоб про то знали — я да ты!

Убежал к столу.

«…Священного масла с великого четвертка в сосуде и воды с ног больнишних братий, умыв сам тайно, и воды ис колодезя Сергия-чудотворца, отпев молебен у колодезя, три ведра за своей печатию вели прислать, ни дня не мешкая».

Приготовив письмо, государь взял чистый лист и, подумав, расчертил его на четыре клетки, которые представляли четыре измайловских поля, и указал, где кому быть и что делать.

Написал — и в постель, чтоб завтра скорее наступило. Про бессонницу думать забыл.

В Измайлово царь приехал с царицею.

На краю поля стояли шатер, в котором разместилась походная церковь, и наскоро срубленные четыре избы: для царя, бояр, для попов и слуг. Но приезд был совершен втайне, из окружения — лишь Ртищев и Матюшкин да два попа, отцы Алексей и Михаил.

В шатре пели вечерню, всенощную, а рано поутру служили молебен уже под открытым небом, на поле.

После молебна началось освящение земли. На трех больших полях было поставлено по десяти мужиков, а на малом, четвертом, пять, «с вениками на жопе», как простосердечно указал царь. Мужики, обмакнув эти веники в святой воде, коей архимандрит Троице-Сергиевой лавры умывал ноги болящих монахов, прошли поля крестом, навсегда спугнув с них нечистую силу.

Царь с царицею смотрели на действо с высокого крыльца, вознесенного на крышу одной из временных изб.

— Славно потрудились, — говорил Алексей Михайлович, окидывая взором дивную осеннюю землю, золотую, пахнущую хлебом.

— Хозяин ты мой! — отвечала ласково Мария Ильинична. — Дай Бог тебе всякого умения и разума.

— А тебе дай Бог наследника родить! — Царь перекрестил царицын живот, и они троекратно облобызались.

Когда государь с государыней сошли с крыльца, Матюшкин, боднув головою синее небо, сказал как бы сам себе:

— Птица теперь валом валит.

— Да уж, коли мы в Измайлове, отчего бы с соколами не потешиться! — согласился Алексей Михайлович. — И царица будет рада на соколов поглядеть.

Матюшкин просиял, а Ртищев поскучнел. У Федора Михайловича было к царю одно московское дело. Патриарх Никон собственноручно смирял книжных справщиков Ивана Наседку и старца Савватия. Оба искали заступничества у царя. Но дело было не в том, что Никон поколотил справщиков, а в том, что готовилась к изданию книга «Следованной псалтыри» и патриарх приказал выпустить из нее статью о двенадцати земных поклонах при чтении великопостной молитвы святого Ефрема Сирина и статью о двуперстном крестном знамении.

11

Арсен Грек, соловецкий сиделец, был зван в Москву чуть ли не в первый день нового патриаршества.

Явившись пред очи Никона, Арсен с рыданием опустился наземь и облобызал патриарший башмак.

— Я тебе не папа римский! — сердито крикнул Никон, но не было в его крике осуждения, иное было.

Поднял с земли греческого монаха, обнял и сам отвел в палату, где хранились книги.

— Вот твое поле! — сказал. — Возделай и сними жатву. Озарила меня мысль, Арсений! Величавая мысль! — Никон пронзительно глянул Арсену в глаза и легонько подтолкнул к сундукам с книгами. — С тобою здесь трудится киевлянин Епифаний Славинецкий, а помощников сами наберите. Прежние справщики московские — лбы воистину каменные, от них проку мало.

— Благослови меня, святейший! — Арсен, пылая преданностью, встал на колени.

Никон благословил и, уходя, сказал:

— Поди к моему ключарю, возьми у него денег, чтоб ни в чем нужды не знать. Да рясу себе новую выбери, чтоб от старой тебе в нос тюрьмой не шибало.

В черной атласной рясе, с лицом северной льдины, кристальной от совершенства и непорочности, Арсений Грек вошел в келию справщиков, от которых несло луком, ржаным кислым хлебом, кислой шубой, и сами-то они были такие житейски русские, принюхавшиеся друг к другу, прижившиеся тут.

Арсен подошел к столу мирянина Силы Григорьева и увидел, что у него между двумя толстыми фолиантами стоит глиняная миска с молочной тюрей, а рядом, на тряпице, ломоть хлеба, недогрызенная луковица и щепоть соли.

— На каких языках читаешь? — спросил Арсен.

— По-славянски.

— А по-гречески можешь?

— Буквы знаю…

— По-польски он может, — сказал Иван Наседка. — А ты, милый человек, кем будешь?

— Я хранитель патриаршей библиотеки, и еще мне велено надзирать над вами, справщиками.

— Мы свое дело знаем, — сказал Наседка.

— На каких языках читаешь?

— А ты скажи, на каких надобно.

— Инок Евфимий, который с завтрашнего дня будет вашим товарищем, читает по-гречески, по-латыни, по-польски, по-еврейски.

— По-латыни туда еще сюда, а по-жидовски-то к чему знать? Жиды православию, что волки овцам.

— Для того надо знать древний еврейский язык, чтоб избавиться от невежества, которым столь кичатся, как я приметил, иные московские грамотеи… Окна отворите — дышать нечем.

И вышел.

— Носом-то как крутит! — крикнул ему в спину Наседка. — Грамотей. Беда, ребята! Черные вороны греческие по наши головы слетаются.

— Тише! — осадил друга старик Савватий. — Ничего дурного человек не сказал.

— А он и не скажет, он — сделает.

Арсен шел от справщиков и морщился: как избавляться от всей этой братии? Повыгоняешь — врагов не оберешься.

Он вошел в палату, где хранились книги, открыл сундук, стоящий в самом дальнем углу, достал охапку манускриптов, отнес их на стол у окна. Сел на тяжелый вечный стул, взял первую попавшуюся грамоту и — вздохнул. Со всхлипом вздохнулось.

То оттаяли слезы в заледеневшей груди, а оттаяв, накатились на глаза, и преломился в них свет горячими сверкающими звездами.

Привел Господь, через соловецкую каменную муку, привел-таки к сладчайшему делу Познания.

Не успел Арсен и одного столбца вычитать, прибежал Наседка. Морда красная, глазки оловянные таращит, в обеих руках листы.

— Ересь! Ересь! — завопил.

«Боже мой! Это же дикая свинья, — с ужасом смотрел Арсен на московского грамотея. — Ему бы еще клыки из пасти!»