Никон

Увидел царя, спрыгнул наземь, кинул поводья конюхам, которые тотчас захлопотали вокруг лошади, накрывая ее попоной, оглаживая и всячески успокаивая.

— Не всякая птица за таким конем угонится, — сказал Ромодановский с гордостью.

— Объезжаешь, что ли? — спросил царь.

— И объезжаю, и к себе приучаю! — Смело посмотрел царю в лицо: — Конь есть — дела нет.

— Будет тебе дело! — радостно засмеялся Алексей Михайлович. — Не горюй, Григорьевич. Будет тебе дело. Спасибо тебе.

— За что же?! — удивился князь.

— А за то, что не спишь. Иные-то все еще дрыхнут! — И объяснил: — Мимо ехал. Вот и проведал тебя. Дай Бог тебе здоровья. Осетра тебе нынче пришлю. На Вербное за мое здоровье откушаешь.

Возвращались в Кремль в молчании. Уже на Пожаре царь дернул Артамона за рукав:

— Видал, какие у нас Аники-воины?! Один только и сыскался стоящий на всю Москву.

— То не воины, государь, — ответил Матвеев, — то — начальство, воины — это мы, твои дворяне.

— Не знаю, — сказал царь, щуря задумчиво глаза. — Ты, правда, спозаранок при деле. А как иные — не знаю. Царю за всеми не углядеть.

13

Думный дьяк Ларион Лопухин принес государю на утверждение лист о порядке приема послов гетмана Хмельницкого, которые вот уже пятый день жили в Москве, ожидая царской милости.

Лопухин застал у царя Никона и смешался — дело у него было тайное.

— Читай свою бумагу! — разрешил Алексей Михайлович. — От собинного друга у меня секретов не бывает. Великий святитель Никон такой же государь, как и я.

Думный дьяк поразился услышанному и, не мешкая, прочитал свой лист.

Посланникам гетмана Богдана Хмельницкого Кондратию Бурляю и Силуяну Мужиловскому государь указал быть у себя 22 апреля. Ехать посланникам в Кремль на государевых лошадях, в карауле стоять стрельцам трех приказов без пищалей. Сойти с лошадей посланникам у Посольского приказа.

— «Государю царю и великому князю всея Русии быть в Столовой избе, в чем он, государь, изволит, — читал Лопухин. — А боярам…»

— Погоди! — остановил Алексей Михайлович. — Помету сделай. «Государь был в опашенке объяриной с кружевом».

Дьяк записал с края листа государево замечание и продолжал чтение:

— «…А боярам при государе быти в охабнях».

— Припиши! Припиши! — закричал государь. — В охабнях чистых! Не скажи им — в заляпанных каких припрутся!

Дьяк снова сделал помету.

— «А как посланники войдут ко государю в Столовую избу, и явити их государю, челом ударить думному диаку Лариону Лопухину. И посланники правят государю от гетмана от Богдана Хмельницкого челобитье и подадут лист. И государь велит у посланников лист принять думному диаку Лариону Лопухину. А после того пожалует государь, велит спросить гетмана их, Богдана Хмельницкого, о здоровье думному диаку Лариону Лопухину». — Чтец вежливо покашлял, прочищая горло. — Великий государь, тут помета: «А иногда государь жалует, спрашивает сам».

— Алексей Михайлович, царь ты наш бесподобный! — загорелся Никон. — Ты сам посланников спроси, от твоего спросу всему Войску Запорожскому будет почет и твоя великая милость.

— Запиши, Ларион! — согласился Алексей Михайлович. — «И ныне жаловал, спрашивал сам государь».

Обсудив процедуру приема, Лопухин стал откланиваться, но Никон его не пустил.

— Погоди! Ты расскажи нам с государем, по какой надобе послы приехали. Обдумать все наперед надо.

Ларион Лопухин очень удивился словам патриарха, но государь был спокоен, и тогда дьяк сказал:

— Польский король затевал переговоры с Хмельницким, а вместо комиссий пустил на казацкие города пятнадцать тысяч войска. То войско выжгло и вырубило с десяток украинских городов. Духовных людей тоже всех побили мученически. Просит Хмельницкий, как всегда, совета и помощи да чтоб государь не попускал поругания православной веры и восточных церквей. Листы с молением о помощи гетман прислал также боярам Борису Ивановичу Морозову, Илье Даниловичу Милославскому, Григорию Гавриловичу Пушкину.

— А мне? — спросил Никон.

— К тебе, великий господин, послы просятся быть на другой день после того, как будут целовать государеву руку.

Никон, расцветая, порозовел.

— Благословлю их иконою Иверской Божьей Матери, которую для моего монастыря на Афоне написали посланные мной русские богомазы. — И, тотчас изобразив на лице суровость, поклонился царю: — Великий государь! Когда же ты милость свою неизреченную на Войско Запорожское явишь?

— Что ты кланяешься-то? — огорчился Алексей Михайлович. — Во мне ли дело? Явить милость — значит воевать.

Опустил глаза: не мог он подолгу в Никоновы пропасти смотреть.

— Воевать? Казаки — одни — против короля сколько лет стоят. Ты только выступи! Все русские города тотчас сами на твою, государь, сторону перейдут. В Дорогобуж, сказывали, приехал перед Пасхой униатский владыка Квашнин и все старые московские пришивные антиминсы отнял и велел служить на киевских, на подвижных. Все церкви дорогобужские опоганил! Сколько же терпеть бедным русским людям? Ополчись, государь!

— Сразу такого дела не решишь, — вздохнул Алексей Михайлович. — Крепко все надо обдумать.

Никон вскочил на ноги.

— Десять городов сожжено! Тысячи невинных людей побито! Святые алтари сокрушены! О чем же тут думать? Где конец терпению?

— Ты прав, святитель. — Алексей Михайлович кивал головой, но и в кивках его было сомнение. — Разве у меня за русских людей, за православные церкви сердце не болит? Болит! А что поделаешь?.. Ларион!

Дьяк поклонился.

— Без всякого промедления, — государь поерзал, повздыхал, — посольство надо к королю отправить.

— Эко дело сыскал — посольство! — Никон сунул пятерню в волосы и поднял их дыбом. — Эко напугал полячишек! Посольство, Бог с тобой, пошли. Сам наперед знаешь — послы ничего тебе не выговорят. Ну да нам нынче пустые брехалки тоже на руку. За долгими разговорами, не торопясь, соберешь войско. Да такое, чтоб сам изумился его силе.

Никон всю комнату собой занял. Словами сыпал такими, каких здесь слыхом не слыхивали.

Алексей Михайлович слушал, опустив голову, страдал за патриаршью совсем неучтивую простоту. На Лопухина глянул, готовый вместо Никона сквозь землю провалиться.