Никон

Так думал про своего предка боярин Василий Васильевич Бутурлин. И еще думал, что в новой, воспрянувшей от смуты России и Бутурлины воспрянули. Ранее бояр среди них не было, а ныне двое — сам он да брат его Андрей Васильевич.

Все это пронеслось в мозгу в единую минуту — прикорнул старик за столом. Открыл глаза, улыбнулся, сказал слуге:

— Постель приготовь. Уморился.

И пока слуга хлопотал, стягивая с боярина сапоги, выстилая дорожку от стола к постели, чтоб белые вельможные ножки не застудились ненароком, Бутурлин, сосредоточась, вспоминал прожитый день, чтоб, если сыщется какая промашка в делах, отдать тотчас нужное распоряжение.

Прежде всего вспомнились дела тайные.

Утром допрашивали поляка, дворового человека пана Заблоцкого, захваченного в пределах Нежинского полка. Возможно, это был лазутчик, ибо сказывал, что приехал искать пропавших лошадей. А приехал-де потому, что прошел слух — у Хмельницкого и польского короля заключен мир. Король обещал записать в реестр сорок тысяч казаков, и они теперь, как прежде, будут служить Речи Посполитой. Назвал, где и сколько стоит у поляков по городам войска, и сказал, что все паны поехали ныне в Варшаву на сейм. О чем сейм — не знает.

Сообщения эти были тревожные и требовали проверки.

Сам Хмельницкий прислал человека с письмом, в котором сообщал о своей переписке с ханом. Хан жаловался на полковника Богуна, который побил много татар. Гетман отвечал, что будет стоять за православных христиан, ибо татары грабят и уводят людей в полон.

Было тайное письмо от генерального писаря Выговского. Хмельницкий-де вскоре отправит в Крым послов, чтоб решить вопрос, будет ли хан с казаками в дружбе по-прежнему или нет. Переслал писарь перехваченные у поляков письма к полковнику Богуну. Богун от присяги царю отказался, и король спешил залучить его к себе, обещал булаву гетмана.

Последнее большое и явное дело за день — разговор с нежинским полковником Иваном Золоторенко. И пришел Иван с братом Василием, с есаулами и старшиной, жаловался на яблонского воеводу Василия Борисовича Шереметева, который задержал и держит в тюрьме пятьдесят нежинских мещан, приняв их за литовских людей. К боярину Шереметеву и к царю тотчас при Золоторенках были написаны грамоты.

Вот и все дела.

— Как все?! — Василий Васильевич даже подскочил на лавке.

— Что изволите?! — испугался слуга. — Все готово, можете почивать.

Боярин встал, перекрестил лоб на икону, пошел в постель. Ложась, думал о своем испуге. Чуть было не запамятовал о письме князя Федора Семеныча Куракина. Куракин сообщал, что 18 января пришел в Путивль и ждет, когда соберутся из городов солдаты, а как соберутся, он тотчас отправится в Киев на воеводство.

То был ответ на письмо самого Бутурлина и на письмо Хмельницкого, торопившего с присылкой царского войска.

Это войско — подтверждение на деле переяславского договора о воссоединении. Может, и в поляках, напавших на Шаргород да и на другие города, прыти поубавится.

Одеяло было на лебяжьем пуху, легкое, ласковое, теплое.

Василий Васильевич закрыл глаза. И тут за дверьми затопали, зашумели, дверь отворилась.

— Василий Васильевич! — Со свечой в руках вошел дьяк Ларион Лопухин. — Не пугайся — с радостью! С радостью! Артамон Матвеев приехал с царским приказом: выезжать тотчас.

Василий Васильевич сел, замахал руками:

— Федька! Микешка! Одеваться, собираться! Да скорее, скорее! Государь зовет!

Дали свет, боярин надел парадные одежды.

Явился окольничий Иван Васильевич Олферьев, собрались всяческого звания посольские люди, и вот тогда, сияя улыбкой, высокий, в новой, даренной царем шубе, в комнату вошел сеунщик Артамон Сергеевич Матвеев с царской грамотой в руках.

В той грамоте все слова были ласковы, а последние и совсем сладки как мед. Писал государь: «А как, аж Бог даст, приедете к нам к Москве, и мы, великий государь, за ту к нам, великому государю, вашу службу и за раденье пожалуем вас нашим государским жалованьем по вашему достоинству».

Часу не прошло, а посольский громоздкий поезд, снарядившись на диво скоро и легко, вышел из Нежина.

Ночь была мягкая, но звездная.

Василий Васильевич вдруг вспомнил: в его московских деревеньках крестьяне 1 февраля мышей в скирдах заклинают.

И примету вспомнил: если ночью 1 февраля звезд много — зима будет долгая.

19

Алексей Михайлович сидел за счетами, то и дело заглядывая в тетрадь и откладывая направо и налево нужное количество костяшек. Счеты и впрямь были костяные — из «рыбьего зуба», каждая белая кость в виде горностая, а черная — в виде мышки. Считал государь личные свои деньги, потраченные на поминовение молодого князя Михаила Одоевского.

— «В сорочины дано двумстам человекам, — читал царь в черновой тетрадочке и откладывал на счетах сумму, — двадцать рублев, по гривне на человека… Того же дня на милостыню тысяче человекам — по алтыну. Деньги взяты из Казанского дворца. Из казны Большого дворца взято десять рублев на калачи. На рыбу, шти, на тысячу блинов, на три ведра вина да на три ведра меда…»

Государь, щелкая костяшками, считал потраченные деньги, аккуратно вписывая в чистовую тетрадь дважды проверенную сумму.

— «Да от меня тысяча пирогов с маком, на едока пирог…»

В комнату вошла царевна Ирина Михайловна.

— Великий государь!

— Ирина! Голубушка! — живо обернулся Алексей Михайлович, закрывая тетрадочки.

— Алеша, у Марьи Ильиничны…

— Что?! — Глаза стали испуганные, вскочил.

— Да ничего! Ничего!.. Схватки начались.

— Схватки! — ахнул государь. — Повитух, лекарей звали, что ли?

— Всех звали.

— Господи, не прогневись за грехи мои! Господи!

Вместе с Ириной Михайловной упали на колени перед образами. Но горячая молитва царя не успокоила.

— Иринушка, я к вам, — жалобно сказал.

Царевна взяла его под руку, повела на женскую половину дворца. Он шел, улыбаясь встречным людям, приговаривая шепотом:

— Помолитесь за меня!

В Ирининой светлице сел на лавку возле печи. Ему стало жарко, но он терпел. Догадливая Татьяна Михайловна принесла квасу.