Никто не узнает. Разве вы не притворяетесь нормальными?

– Я никому не скажу про папу!

4

Вскоре после моего рождения папа бросил офис, где он работал вместе с мамой, и стал водить автобус в Нью-Йорке.

– Все так радовались, когда твой отец нашел другую работу, – рассказывала мне мама. – Он был очень хорошим человеком, и никто не хотел его увольнять. Но на его столе скапливалось столько бумаг, что работать ему приходилось на коленях.

Я могла себе это представить. Я не знала, чем именно занималась на работе мама, но точно знала, что она начальник и «перекладывает бумаги». Я представляла ее с большой лопатой, с помощью которой она целый день перекладывает бумажные стопки туда-сюда. А вот представить себе в этой роли папу я не могла: слишком уж он любил бумаги.

Мама уходила на работу рано утром. Она садилась в электричку, идущую на Манхэттен, еще до восхода солнца. Папа уходил позже – сначала он сдавал меня няне. Четверги и пятницы были «папиными днями». В эти дни он сам отвозил меня в школу. Когда папа работал, домой он возвращался, когда я уже спала, и мама будила меня посреди ночи, чтобы мы могли хоть немного побыть втроем, одной семьей. Папа подхватывал меня на руки, и я оказывалась между ними. Из-за разных рабочих графиков родителей нам редко удавалось бывать вместе, и эти семейные ночные посиделки напоминали нам о том, что мы – семья. А потом папа относил меня обратно в постель, по пути рассказывая коротенькую сказку. Голова у него падала от усталости, и мы оба мгновенно засыпали. Может быть, укладывать ребенка спать папа и не умел, зато будил он меня виртуозно.

Этап первый: папа врывался в мою комнату с криком: «Йу-хууу, миссис Блуууум!», одновременно включая и выключая свет.

Если – а так обычно и бывало – первый этап меня не поднимал, папа переходил ко второму этапу: начинал распевать песенку «Вставать пора, вставать пора, вставать пора, засоня!». А еще он меня щекотал!

Это обычно срабатывало, но я была девочкой гордой и притворялась, что все еще сплю, хоть и ловко уворачивалась от щекотки.

Третий этап начинался через пять минут. Если я не вставала, папа периодически заглядывал в мою комнату, каждый раз спрашивая: «Ты еще не поднялась?»

Если и это не действовало, он стягивал с меня одеяло и заявлял, что мне «лучше встать» к его следующему возвращению. Никто из родителей не был со мной суров, но серьезного тона хватало, чтобы напугать меня и превратить в хорошую девочку.

Когда я поднималась, папа терялся. Он не совсем хорошо представлял, что теперь со мной делать. Когда ему приходилось меня кормить, причесывать и одевать, он всегда спрашивал у меня совета: как зажечь плиту, как заколоть волосы и как натянуть на меня колготки. Но чаще всего он спрашивал, как меня воспитывать. И я всегда использовала его родительскую не опытность в своих интересах.

– Мамочка говорит, что я не должна есть, когда идет «Большая птица», – кричала я на отца, когда он усаживал меня на кухонный стол завтракать перед школой.

Он поднимал бровь и усмехался. Папа всегда видел смешное в том, что другие взрослые считали ужасным – например, в моем постоянном вранье.

– Как-то я в этом сомневаюсь, так что придется завтракать на столе.

Поняв, что увидеть «Улицу Сезам» мне не удастся, я вцеплялась в диван и начинала рыдать. Папа не мог сказать мне «нет». Кроме того, он считал программу познавательной, а мешать моему просвещению у него рука не поднималась. Пока я рыдала, папа быстро переключался на что-то другое. Ему это было свойственно: казалось, в нем есть какой-то выключатель. Из энергичного участника игры он мгновенно превращался в замкнутого наблюдателя. Некоторое время он стоял неподвижно, глядя на какую-то точку на стене, а потом поворачивался и выходил, даже не прощаясь. В таких ситуациях я терялась и переставала плакать. Мне казалось, что он ушел из-за того, что мой плач его раздражал.

Папа отсутствовал минут десять – достаточно, чтобы я начинала верить, что меня бросили из-за моего плохого поведения, но не так долго, чтобы позвонить маме на работу и пожаловаться на него. В тот раз он вернулся с грудой зеркал. Наверное, он ходил в гараж. Мне не позволяли играть в гараже, но иногда я ходила туда вместе с папой, когда ему нужно было что-то разыскать – обычно какой-то инструмент.

Гараж был запретной территорией для всех, кроме папы. Находиться там было опасно. Там совсем не было свободного места. Чтобы найти что-то среди разбросанных в беспорядке инструментов, коробок и сумок, гор газет, железяк, картин, одежды и старых вещей, от которых исходил жуткий запах, папа исполнял сложный танец: он высоко поднимал ноги и осторожно ставил их на твердое место. Так он осторожно пробирался среди груд мусора. Где-то среди этого давным-давно позабытого хлама таились разбитые зеркала.

Не сказав ни слова и даже не посмотрев на меня, папа стал расставлять зеркала на мебели, которая разделяла кухню и гостиную. Там лежали книги, журналы, газеты, видеокассеты и многочисленные безделушки. Все это безумно захламляло нашу гостиную.

– Вот как должно быть! – заявил папа, отступив на шаг назад, чтобы полюбоваться своей работой. – Садись!

Папа установил зеркала так, чтобы экран телевизора отражался в них поочередно, словно в игровом автомате, и был виден с кухонного стола.

Я могла смотреть не только «Улицу Сезам», но еще и видеть себя за завтраком, смотрящей «Улицу Сезам».

Папа был самым клевым человеком из всех, кого я знала. Новое словечко «клевый» я узнала от старших братьев Джейкоба, и оно сразу же показалось мне самым лучшим комплиментом.

Услышав свое новое определение, папа просиял.

– Знаешь, когда я был в твоем возрасте, то думал, что Хауди Дуди живет в телевизоре, – сказал он. – Ты знаешь, кто такой Хауди Дуди?

Я слышала про Хауди Дуди – скорее всего, от папы, – но кто это, я не знала.

– «Хауди Дуди» – это моя любимая передача, – сказал папа. – Однажды, когда никто не видел, я взял папины инструменты и разобрал телевизор, чтобы найти его.

– Тебе попало? – спросила я.

Честно говоря, у меня тоже были похожие мысли – я хотела разыскать героев любимых мультфильмов. Но разобрать телевизор мне в голову не приходило. Мама страшно разозлилась бы.

– Мне пришлось собрать телевизор обратно, – ответил папа и засмеялся, словно сам впервые услышал эту историю.

Мама говорила, что папа почти ничего не помнил о своей жизни до призыва в армию. Он намертво заблокировал воспоминания о детстве, а если что-то и вспоминал, то никогда мне не рассказывал. Я постоянно спрашивала его, как выглядели его родители, чем они занимались, как он думает – понравилась бы я им. Но каждый раз он отвечал, что не помнит, и менял тему разговора. Мама говорила, что папины родители были алкоголиками и умерли задолго до их знакомства. Но она кое-что о них слышала – от папы, но чаще от других родственников.

– Это хорошо, что он не помнит, Ким, – говорила она. – Оставь его в покое.

Когда другие отцы на вечеринках и барбекю пили пиво, папа стоял в стороне с пластиковой кружкой из «Данкин Донатс» и пил только чай. Я никогда не видела, чтобы он пил спиртное. Он всегда носил с собой запас чайных пакетиков и постоянно находился в поисках кипятка. Когда я впервые услышала слово «трезвенник» (англ. teetotaler), то решила, что оно придумано специально для папы – человек, который пьет только чай (англ. tea – чай).