Никто не узнает. Разве вы не притворяетесь нормальными?

Он не работал, а все время ходил по врачам. Нам говорили, что у него посттравматическое мозговое расстройство. Мама понимала это так, что врачи сами не знают, почему папа не восстановился после сотрясения мозга. Мне казалось, что он вовсе не болен, а просто ушел куда-то – я всегда этого боялась. А с нами осталось одно лишь его тело.

Впрочем, я перестала об этом думать, когда в конце апреля мама сказала, что мы возвращаемся в Бронкс – только мы с ней вдвоем, – чтобы заботиться о бабушке. У нее началась гангрена на ноге. Мама сказала мне, что нога гниет и мы должны регулярно ее чистить, чтобы ногу не отрезали.

Спустя много лет от тети Ли я узнала, что мамина история была правдива лишь отчасти. У бабушки действительно была гангрена, но ее болезнь совпала с очередным визитом социального работника. На этот раз он не был связан с несправедливым отношением к куклам. Соседка сообщила социальной службе о состоянии нашего дома.

У нас стало грязно, как никогда. Не заваленными мусором оставались лишь кровати, унитаз и ванна – а папа не хотел ничего делать и только спал. Поняв, что вычистить дом одной ей не удастся, мама решила уйти от отца. Она переехала к бабушке и записала меня в другую школу, чтобы меня у нее не отобрали.

6

В Бронксе меня встретили запахи старых домов, выцветшего дерева и ржавчины. Мне нравилось абсолютно все. Я не могла понять, почему родители сменили энергичную суету большого города на тихий Лонг-Айленд.

На стенах бабушкиной квартиры висели старые семейные фотографии: мой дед в младенчестве (меня страшно смешило, что он был одет в платьице) и портреты людей, которые умерли задолго до моего рождения. Фотографии эти были сделаны в странах, о которых я никогда не задумывалась. Больше всего мне нравились бабушкины свадебные фотографии. Бабушка всегда была настоящей красавицей: белоснежная кожа, густые черные волосы, всегда аккуратно уложенные над плечами, и круглое лицо, как у Белоснежки. Дед был высоким и сухощавым, а оливковая кожа и темные волосы делали его больше похожим на итальянца, чем на еврея. Дед со свадебных фотографий совсем не напоминал слепого, толстого, бледного старика, которого я знала.

То, что мать и дочь могут не любить друг друга, было выше моего понимания.

Дед умер несколькими месяцами раньше. Когда он был жив, то учил меня готовить, распевая песни Луи Армстронга. Он говорил мне: «Если морская звезда потеряет палец, у нее вырастет новый. Но ты – не морская звезда, и тебе нужно очень аккуратно обращаться с ножами. Пальцы у тебя не отрастут».

Главной его работой была забота о бабушкиной ноге.

Маминых фотографий на стенах почти не было, и я считала себя обманутой. Это служило единственным подтверждением маминых слов о том, что родителям никогда не было до нее дела – факт, с которым я никак не желала смириться. При любой возможности я пыталась заставить маму любить бабушку, а бабушку – говорить что-то хорошее о маме. То, что мать и дочь могут не любить друг друга, было выше моего понимания. Родители любят детей, дети любят родителей – это же очевидно. Но, по словам мамы, все было не так просто.

В детстве мама чувствовала себя очень одинокой. Ей давали коробку с хлопьями и сажали смотреть телевизор, чтобы она никого не беспокоила. Порой ее просто выгоняли играть на улице – а ведь она только-только перестала носить подгузники. Когда мама сломала ключицу по пути в школу – тогда ей было семь лет, – она слышала, как школьная медсестра ругается с бабушкой, потому что та не хочет забирать ребенка из школы и везти к врачу. Бабушка сказала, что дочь может после уроков вернуться домой сама, и тогда они сходят к врачу.

Но ярче всего невнимание родителей проявилось в том, что они не обращали внимания на ее спину. Когда маме было семь лет, семейный врач сказал ее родителям, что у их дочери формируется сильное искривление позвоночника. Чтобы она могла вести нормальную жизнь, ей нужно немедленно надеть корсет, чтобы предотвратить развитие сколиоза.

Они отказались. Мама выросла, но не сильно. Если бы можно было выпрямить ее искривленный позвоночник, ее рост был бы сто семьдесят два сантиметра, как у ее младшей сестры. Но мама так и остановилась на ста сорока пяти сантиметрах.

Когда мама была подростком, дед постоянно твердил, что из-за искривленного позвоночника ее не полюбит ни один приличный мужчина. Мама упорно доказывала его правоту, меняя одного плохого парня на другого. В восемнадцать лет она даже выскочила замуж, лишь бы вырваться из дома. Злополучный первый брак распался через год – еще одно доказательство ее полной никчемности.

Бабушкину квартиру можно было назвать аккуратной только при очень богатом воображении, но здесь было чище, чем у нас дома – следовательно, чисто по умолчанию. Я спала в комнате, где мама жила со своей сестрой до ухода из дома. Мама спала на диване в гостиной. В квартире была третья спальня, но там хранился всякий хлам, которым никто не пользовался. Меня это совсем не удивило – в нашем доме тоже было много комнат, заваленных никому не нужным хламом.

Несмотря на прохладные отношения мамы и бабушки, бабушку я любила. Она каждый день читала мне газету. Однажды она прочитала мне историю про девочку, мою ровесницу, которая упала в шахту лифта неподалеку от нашего дома и умерла. Я заставила бабушку читать мне эту статью снова и снова.

– Тебе это нравится? – спросила бабушка.

– Нет.

На самом деле история мне нравилась. Я была зачарована мыслью о том, что человек моего возраста может умереть. Но говорить об этом мне не хотелось. Мне нравились эти ежедневные чтения, и я не хотела, чтобы бабушка перестала. Я привыкла слушать новости по радио, а тут бабушка читала мне газету, словно сказку, а я могла лежать рядом с ней, свернувшись калачиком.

На обед бабушка делала нам сэндвичи с арахисовым маслом и мармеладом на коричном хлебе с изюмом. Сама она их обожала, но никто из ее детей этого не любил. Бабушке пришлось дожить до шестидесяти лет, чтобы в семье появился хоть кто-то, кто разделял ее любовь.

В отличие от мамы, бабушка всегда пользовалась губной помадой – ярко-красной или розовой. Помада пахла воском и подчеркивала контраст между черными волосами и белой кожей. Бабушка называла меня «моя дорогая». А еще она сделала мне колыбельку для школьного урока труда.

– Этот ребенок – единственное, что ты сделала хорошо! – услышала я бабушкин крик.

Я решила все же выяснить, права ли мама, или они с бабушкой просто не понимали друг друга. Однажды после школы я спросила ее:

– Ты любишь мою маму?

– Конечно. А почему ты спрашиваешь?

Бабушку шокировал не столько мой вопрос, сколько мысль о том, что я ее в чем-то обвиняю.

– Не уверена, что мамочка знает, – ответила я. – Может быть, тебе стоит сказать ей об этом? Ты бы обняла ее, что ли…

– Я скажу ей, – кивнула бабушка и быстро сменила тему, переключившись на сериал «Тайны отца Даулинга», который мы с ней в тот момент смотрели.

Я была абсолютно уверена, что между двумя самыми важными женщинами в моей жизни теперь все будет хорошо. Я даже одобрительно похлопала себя по плечу, пока мы с бабушкой смотрели фильм про хитроумного священника-детектива. Мы обе его очень любили.

Но разговор между мамой и бабушкой вылился в скандал.

– Этот ребенок – единственное, что ты сделала хорошо! – услышала я бабушкин крик из спальни.