Ниоткуда с любовью

«Моей любимой Шкатулочнице.

Моя дорогая Клара. Я пишу тебе это письмо, возможно, уже четко понимая, что мы вряд ли увидимся вновь. Времена наступают тяжелые и, хотя пока на горизонте все спокойно, я знаю, что это обманчивая ясность и тучи могут сгуститься в одно мгновение.

Именно поэтому, не зная, что с нами будет дальше, я посылаю тебе эту музыкальную шкатулку — нашу семейную реликвию. Я знаю, ты помнишь те дни, когда мы до смерти желали посмотреть, что же внутри нее. Мы хотели ощутить шершавость янтаря под пальцами, хотели услышать ту чудесную мелодию, которая всегда звучала в нашем доме на Рождество, мы хотели просто прикоснуться к волшебству, которое, как нам казалось, творила эта шкатулка. Но родители всегда нам запрещали. И дня не проходило, чтобы нас не терзала мысль взять ее в руки. Но мы боялись. Мы не могли на это осмелиться. А когда потом выросли и все-таки получили к ней доступ, поняли, что ничего волшебного в ней не было. Ни внутри нее, ни снаружи. Мы сами творили это волшебство, в которое верили, и поэтому, прежде чем отправить шкатулку, я вложил в нее всю свою любовь к тебе. Я хочу верить, что это письмо покажет, как сильно я люблю тебя и как сильно желаю тебе счастья. Пусть эта шкатулка станет напоминанием о нашем чудесном детстве и символом счастья твоей новой семьи. Передавай ее своим детям и внукам, они должны понять, как много она значила для нас, понять, что она является частью той жизни, которая уже никогда не вернется, но к которой они могут прикоснуться.

Навеки преданный тебе

твой брат Ганс».

XIII

Город накрыл Туман. Он стелился по земле, окутывал дома, машины и людей, оставляя вполне определенными лишь горящие огоньки в окнах домов. Этот туман, как ни странно, навевал мысли о чем-то добром и уютном.

Но даже он — этот добрый и уютный туман — не помогал Полине в этот день, не делал ее дорогу менее неприятной и тревожной. Ей всегда — после тех последних событий ее 14 лет — было тяжело приходить сюда, даже просто оказываться рядом, в этом районе. Всегда это стоило ей огромных усилий, отнюдь не из-за глупых суеверных страхов большей части жителей, а из-за вполне реальных неприятных воспоминаний. Но еще никогда прежде каждый шаг в Затерянную Бухту не давался ей с таким трудом. Даже в тот раз, когда она приходила узнавать про сестру.

А когда-то это место было смыслом жизни и день, проведенный не здесь, не с этими ребятами, да еще и без Рудика, казался прожитым зря. Наверное поэтому, каждый раз, когда они здесь встречаются, у нее возникает странное чувство возвращения, в ее голове что-то путается и иногда напоминает ей сумасшествие. Ей нужна была, просто требовалась эта плотность, осязаемость, нормальность какого-то человека, который готов был подтвердить ей, что она в порядке. Но именно в такие минуты она осознавала, что рядом нет таких людей. Мог бы помочь Красовский — он всегда готов был ущипнуть ее побольнее, чтобы доказать, что она способна чувствовать. Но дозвониться до него и встретиться с ним сейчас вообще казалось ей делом нереальным. То ли он действительно очень занят — нагружен работой по самые гланды, что с ним бывало — то ли его новая девушка отнимает остатки его душевных сил и разума.

Могла бы помочь Нина — она бы обругала ее как следует, дала бы пару советов, которым Полина поступила бы вопреки, зная, что все будет в порядке… Но и Нина осталась с ней лишь в виде ровных строчек на линованной бумаге.

Да и о чем с ней, с Полиной можно сейчас разговаривать? Ведь когда-то она была вполне интересным человеком. Кажется. Она играла на фортепьяно, занималась в театральной студии, дружила, любила, ссорилась, выдумывала сотню игр, читала книги, в особенности, исторические, искала приключения на свою пятую точку, ходила в театры, дружила со своим крестным, плакала над несчастными животными, обожала сидеть на лавочке у озера, увлекалась журналистикой, практиковала английский, учила итальянский и мечтала, мечтала…

А сейчас… что сейчас? На журфаке она упорно играла роль шута — от скуки, и эта роль ей уже приелась, приелась до тошноты, до зубного скрежета. Да и сам журфак приелся, как выцветшая калоша, пущенная по весеннему ручейку — когда-то радовала глаз и развивала воображение, а сейчас от нее избавились поскорее, потому что она вышла из употребления. Эта выцветшая калоша, с ее кафедрами, тянущими Полину на себя, преподавателями, которые больше требовали, чем давали, и предметами, которые больше не заставляли мечтать о серьезной журналистике, постоянно попадалась ей на глаза, требуя от нее выбора, в важности и необходимости которого она упорно сомневалась. А личная жизнь? О чем вы, что это такое? Вся ее личная жизнь сосредоточилась в воспоминаниях, из которых больше нечего выжать — настолько они бесполезны и не приносят ничего, кроме огромных черных булыжниковых камней, падающих с неба едва ли не ей на голову. Это ожившее воспоминание болтается перед ее глазами, будто испытывая на прочность, чувствуя не иначе как скуку и раздражение от того, что от нее, Полины Орешиной, видимо так и не удастся избавиться до конца.

Когда Полина начинала думать о себе, это всегда заканчивалось плохо. Поэтому она не думала — старалась, по крайней мере, откладывая все разговоры с самой собой «на потом», «на когда-нибудь еще». Ей всегда было о чем подумать, кроме своей персоны, и она начала думать о том, ради чего и пришла в Бухту — о письме.

Переведенное с немецкого письмо, неясно почему, тронуло ее. Как будто перед ней короткими и резкими штрихами обрисовали историю чьей-то жизни, чьи-то мечты и разочарования. И ей тут же захотелось узнать больше. Выжать из этой истории все, что возможно. Узнать об этих людях, о Кларе, которая осталась в России, несмотря на то, что дома у нее была семья и тысяча воспоминаний.

На следующее утро, проведя половину ночи в бесплодных поисках по Интернету хотя бы какой-то информации об этой истории, Полина вернулась в краеведческий музей, где налетела с расспросами на экскурсоводов. Путем длительных изысканий, она объяснила им, что ей просто необходимо узнать хоть что-то, и те начали собирать по крупице все, что они знали об этом письме. Сведения были неутешительными: оно было передано в музей слишком давно — несколько десятков лет назад, информация о передаче стерлась. И не осталось ни одного человека, который работал бы в музее с тех самых пор и мог бы рассказать хоть что-то.

Выйдя из музея, Полина постояла несколько минут под низким, совсем не майским небом, и поняла, что знает лишь одного человека, который может знать хоть что-то. Яков Петрович сам себя называл старожилом города, и единственный мог быть в курсе тех событий или знать людей, которые могли быть в курсе. Поэтому Полина и отправилась в Бухту, предпочтя забыть обо всем на свете — о парах, работе и достающем ее образе Родиона Раскова.

Естественно, что Бухта, словно восставшая из тумана, тут же начала навевать воспоминания. Вместе с силуэтами домов из молочно-белой пелены прорисовывались люди, растворившиеся во времени; то тут, то там возникали те, кого она не видела много лет. Словно все было и «сейчас», и «тогда» одновременно. Вот те же парочки, околачивающиеся на скрипучих качелях, как и в ее детстве, и те же перебивающиеся в бездействии подростки, облепившие покореженный от времени корабль — место встреч и сходок. Здесь, кстати, и свидания назначались когда-то — быть может, все и сейчас по-прежнему? Вот, кстати, девица какая-то уже стоит и видимо ждет молодого человека. А молодой человек опаздывает — типичная ситуация. Между прочим, девица выглядит почему-то знакомо — как будто тоже из прошлой жизни. На вид, не старше 13 лет, а уже туда же, хотя… Сделав кое-какие сравнения и правильные из них выводы, Полина решила закрыть глаза на возраст девочки.

Откуда же она ее знает? А впрочем… уже столько знаков было, а Полина все не поняла. Перед ней стояла сестра Родиона Катька. У нее были те же глаза, что и у Родиона, и — Полина едва не отшатнулась, заглянув в них — тот же взгляд. Знакомый, немного снисходительный, и такой же надменный, когда он был чем-то расстроен.

— Катерина, — позвала Полина тихонько, решив проверить догадку. Девочка дернулась и, похоже, сразу же узнала ее. А потом в глазах появилось затравленное выражение, как будто она собиралась бежать. — Похоже, это судьба, раз даже тебя я вижу впервые спустя пять лет!

— Да уж… — сделала Катя глубокий вздох. — Привет, Полли.

Полина покачала головой, услышав знакомое раздражающее имя и, пока Катька не спряталась от нее за «кораблем» совсем — а она уже делала активные попытки, — схватила ее за руку.

– А ну стой! — и вовремя, судя по всему. — И немедленно говори, что ты здесь забыла! С ума сошла, что ли?

– Я. Сейчас. Закричу, — медленно предупредила Катя, не сводя с нее тревожных глаз.

– А смысл? — быстро спросила Полина. — Я тебя уже здесь видела, так что, если ты боишься, что Родион узнает, то считай, что он уже знает!

Не факт, правда, что Господин Великий Актер об этом узнает, но… припугнуть ее все же стоило, иначе она так никогда не расколется.

Катька прищурилась.

– Ты же никогда не была ябедой, — проговорила она. — И потом, с каких это пор вы с моим братцем снова общаетесь?

Полина лишь на секунду затормозила с ответом, а светловолосое исчадие ада уже решило, что поймало ее с поличным.

– Ага! Никому ты ничего не собиралась рассказывать! Так что отпусти мою руку и давай забудем, что видели здесь друг друга!