Нищета. Часть первая
Шрифт:
— Никогда, никогда! Оскорбление, которое ты мне нанес, забыть невозможно. И ты не смеешь отныне называть меня своим братом. Но я не хочу больше твоей крови, раз ты сам пролил ее.
— О, Гюстав, — если ты не можешь простить меня, то прости ее! Лишь я заслужил твой гнев, пусть же он падет на меня одного! Мы не столь виновны, сколь несчастны… Если бы ты знал…
— Довольно! Довольно! Избавь меня от подробностей!
— О, ты не так несчастен, как мы! Ты еще не все потерял…
— Ты думаешь?
— У тебя осталось уважение к самому себе. Добрые дела, которые ты совершил и совершишь в будущем, спасут тебя от отчаяния.
— Ты полагаешь? Все эти
— Что ты хочешь этим сказать?
— То, что все, созданное нами сообща, исчезнет, не оставив ни малейшего следа. С сегодняшнего вечера хозяин здесь — Мадозе.
Услышав это, Артона побледнел еще больше.
Явился врач. Маркиз попросил его и Жана-Луи позаботиться о раненом и вернулся в свой кабинет.
Валентина сидела за столом. Перед нею, освещенное лампой, лежало письмо мужа. Услышав его шаги, она обернулась. Маркиз увидел ее прекрасное бледное лицо и жест, полный отчаяния.
— Гюстав! — воскликнула она с мольбой. — Если вы не поверите моим словам, то, как ни велика моя вина перед вами, возмездие будет несправедливо. Но вы поверите, вы должны мне поверить! Вероломство не в моей натуре… Обстоятельства…
— Раз вы уже ссылаетесь на смягчающие вину обстоятельства, — прервал он ее, — значит, вам самой ясно, что вы виновны и дело ваше проиграно!
— О, боже, неужели вы мне не поверите! — воскликнула Валентина, ломая руки и бросаясь на колени перед мужем. — Поверьте мне, Гюстав! Вы здесь пишите, что ребенок…. наш ребенок…
— Ни слова больше, или я убью тебя! — крикнул маркиз, занося над головой жены окованный железом каблук. — Ребенок? Ты хочешь, чтобы я поверил, будто он мой? Да?
Гюстав был страшен: он скрежетал зубами, на губах выступила пена. Он судорожно сжимал пальцы, боясь поддаться искушению и задушить жену.
— Подлая! Подлая, — вскричал он хрипло. — Гадина! Обесчестив мое незапятнанное имя, утопив мое счастье в разврате, покрыв позором седины отца, ты хочешь, чтобы я тебе поверил, проклятая? Но для этого нужно, чтобы в моей душе оставалось хоть немного веры, надежды или любви… Они умерли! Ты убила их!
Валентина, заломив руки, оцепенев от отчаяния, молча слушала эти горькие укоры, которые жгли ее, словно раскаленные угли.
Гюстав умолк. Слышно было лишь прерывистое дыхание двух отчаявшихся людей, потерпевших полное крушение. Гибло все, что составляло их счастье, здоровье, молодость, богатство, взаимное уважение, красота, лучшие качества души и сердца… Все это было само по себе бесценно, а с рождением ребенка еще больше украсило бы их жизнь. Роскошно разубранный корабль опрокинулся от неосторожности кормчего, который пренебрег опасностью…
— Гюстав, — прошептала Валентина, — дорога ли вам память матери?
— Не смейте осквернять своими устами ее имя! Между моей матерью и вами нет ничего общего!
— Сжальтесь, выслушайте меня! Верьте, я не ищу оправданий. Я знаю, что виновата и что вы никогда меня не простите. Снисхождения я не заслуживаю. Ваша ненависть… Не сердитесь, я упомянула имя вашей матушки лишь для того, чтобы сказать вам… Не отталкивайте меня! Как бы низко ни пал человек, он не может солгать, если призывает в свидетели покойного. Клянусь вам именем вашей матери…
— В чем?
— В том, что вы отец моего ребенка… Ведь это правда! — воскликнула Валентина, простирая руки к небу.
— Хорошо сыграно,
подлая! Хорошо сыграно, клятвопреступница!.. Нет, эта комедия, эти притворные слезы не обманут меня! Я поверил бы любой девке, поклявшейся мне подобным образом, но тебе я не верю!— О, сжальтесь надо мной, Гюстав! Сжальтесь!
— Сжалиться над тобой? Никогда! Никогда! Если ты могла обмануть мое доверие, пренебречь моей любовью, значит ты развращена до мозга костей. Я не верю тебе! Твой ребенок — не от меня. Это — ублюдок падшей женщины и нищего, которого я вырвал из лап нужды!
Валентина с трудом поднялась, шатаясь, подошла к креслу и опустилась в него. Взглянув в окно, как бы прося у неба милосердия, в котором ей отказывали на земле, она прошептала:
— То, что я выстрадала, зачтется мне, правда, Господи?
Ее голова, запрокинулась, веки сомкнулись, рот полуоткрылся, смертельная бледность залила лицо. Распустившиеся волосы окутали ее словно плащом.
— Праведный Боже! Неужели я ее убил? — воскликнул маркиз, глядя на жену. — Неужели она умерла? Тем лучше! Тем лучше! Я предпочел бы, чтобы она умерла: мертвую можно простить!
Он пожирал ее взглядом, терзаясь невыносимой пыткой — такой не было даже в дантовом аду. Жадно ища в когда-то любимых чертах признаки смерти, он страшился увидеть вместо них проблески жизни…
Забрезжила заря. Ее приветствовали ружейные залпы: начинался праздник. Перед решеткой раздались нестройные звуки: молодые люди, участники недавно созданной в Сен-Бернаре хоровой капеллы, пришли спеть обитателям замка утреннюю серенаду. Они начали с песни крестьян, слова написал Артона, музыку — Валентина. Песня называлась «Призыв пахаря»:
Вставай, подруга дорогая, Вставай! Горит в лучах зари Горы вершина снеговая… Вставай, в окошко посмотри!— О, Валентина, — воскликнул Гюстав, словно в бреду, — мне хотелось бы, чтобы ты никогда не вставала! Спи, подруга, спи вечным сном, пусть ничто не разбудит тебя!
Голоса продолжали:
Поможешь в поле мне, потом вернешься к детям… По дому у тебя немало есть хлопот. Господь взрастит зерно… Пускай под кровом этим И пищу, и приют бедняк всегда найдет!Подхваченный хором припев был таков:
Весь мир питают наши руки… Друзья, товарищи, вставайте! Мешкать — грех! Работать сообща — вот лучшая порука, Что хлеб мы вырастим для всех!..И дальше:
Вот яблони в наряде белом Роняют ворох лепестков… Мы будем первыми! За дело! Пора к реке вести быков. Вы знаете, друзья: нас ждет пустырь бесплодный. Пора его вспахать! Пусть заступ или плуг Болото сделают равниной плодородной, Чтоб пышные поля раскинулись вокруг. Весь мир питают наши руки…