Низвержение

Что до меня, то я мучился и вопрошал, но все никак не отпускал глупой надежды, то и дело поглядывая на стрелки привокзальных часов – они отбивали час за часом, точно мне в упрек, что мне в конце концов становится страшно на них смотреть. Я вновь (в последний раз, я пообещал себе) обошел вдоль и поперек единственный перрон в ее поисках, ответно заглядывая в лицо каждому встречному, точно ожидая ответов в духе: «Не ищи ее. Она в зале ожидания». Все это время меня толкали все теми же острыми локтями (я и сам уже чувствовал себя лишним), останавливали и просили документы (мой дрянной бумажник недоумевал от такого обращения), мне что-то предлагали, торговались неизвестно за что, кричали мне в спину и мешали пройти, затем перекрикивали друг друга, чтобы за следующей вокзальной колонной меня словил кто-то другой, а этот другой – все та же небитая красная рожа, приплюснутая черной кепкой – задает мне каверзные, всегда неуютные вопросы по типу: «А с какой целью, уважаемый, вы к нам пожаловали?» и, наконец узнав мою фамилию из документов, как сумасшедший убегает от меня, только сверкая пятками.

Все это безумие длится часами и заканчивается буквально в пять минут. Я действительно нашел ее в зале ожидания. Это было несложно: она растянулась маленьким котенком на нескольких дощатых сиденьях, вопреки всем остальным, кто ютился по затаённым углам, свернувшись в калачик. Эль глядела в потрескавшийся потолок, украшенный некогда фресками, и не замечала, как обычно, ничего кругом, даже если бы я стоял к ней вплотную и добивался ее внимания – пожалуй, этого бы и подавно не замечала. Поначалу она лишь отдаленно напоминала мне девчонку, что я когда-то знал: вроде бы все та же безнадежная миниатюрная хрупкость во всем ее лике, те же кудрявые шелковистые космы, в которых она укрывала свое работворное лицо от того единственного, ее суженого, которого она когда-то ждала, все то же трепещущее вздымание груди при каждом вздохе, все те же уничижительные чувства при виде ее, и все в ней вроде бы осталось прежним, каким я оставил три года назад, но что-то не так, и я отдаю себе в этом отчет, и каждый шаг навстречу к ней лишь подтверждает мои догадки.

Познакомились мы при схожих обстоятельствах в весьма странный период моей жизни, когда одно мировоззрение, только устаканившись, рушилось под напором другого, и казалось, что всему этому круговороту точек зрения не будет видно ни конца ни края. Тогда я, устав и заскучав от жизни в пригороде, возвращался домой на вечернем автобусе, почти пустом и набитом прошлым. Эль сидела с краю, у окна, и что-то без перерыва переписывала с обрывка скомканной бумаги в блокнот, что и привлекло тогда мое внимание. Я уселся позади нее и все время, пока ручка интенсивно чиркала по измятым листам, пытался разглядеть через небольшую щель между спинками кресел, что же она там пишет. Она еще спесивый ребенок – тогда мне показалось, что даже старый бродяга наверняка не писал свои мемуары столь увлеченно, как это делала Эль, впрыскивая в пасту всю накопившуюся за долгие месяцы желчь – так она мне признавалась. Когда несколько десятков страниц блокнота наполнились мелькавшими в них кровавыми историями, Эль умиротворенно откинулась на спинку сиденья, прикрыв глаза. Чернила все еще блестели на листах, готовясь вытечь и затопить салон воспоминаниями, подноготной грязью и, наконец, сердечными откровениями, когда я решился-таки спросить у Эль из чувства видимого любопытства, что же она записывала. Она с интересом посмотрела на меня своими удивительными буйной зелени глазами, находясь все еще под впечатлением, так, может быть, даже несколько раз быстро поморгав, прежде чем оценить меня во всей моей юношеской нелепой красе, разбавленной заправочным кофе и сигаретами-две-пачки-за-сотку. Мы разговорились. Последние несколько недель, рассказывала Эль, она жила у знакомых (почему-то не смея называть их друзьями), где в однушке, по ее словам, они каким-то чудом уживались вчетвером и не жаловались, и все было довольно прилично. С утра Эль уходила работать в закусочную и торчала в ней чуть ли не до полуночи, и вроде бы помышляла заняться когда-нибудь учебой, но никогда-нибудь, решила она, и все, что беспокоило ее – накопить деньжат и окончательно свалить из этого города. Я ее прекрасно понимал и даже смеялся в те особенно горькие моменты, когда находил ее историю особенно близкой своему сердцу, из-за чего она всего раз в жизни посмотрела на меня так… что я пожалел о своем смехе и старался вообще больше не смеяться при ней. Дальше она сухо стала перечислять факты своей жизни по типу того, что она некоторое время считала себя бездомной и перебивалась кое-где. На вопрос, почему ей не жилось дома, она отвечала: «Уж лучше смерть, чем жить в таком доме». Признаться честно, я с самого начала не шибко верил во все, что мне говорит Эль, как, например, ее рассказы про то, как ей доводилось приводить себя в порядок у городского водоема, встав спозаранку, пока все спят. Или, например, хвасталась тем – если это слово вообще применимо к Эль, – что по ее внешнему виду невозможно было сказать, что у нее не было дома, и что для нее было великим позором явиться на работу в неопрятном виде. И еще с десяток подобных историй, когда по окончании рассказа она смотрела на меня вот так, буквально несколько секунд, для меня бесконечно долгих, когда я мечтал уже провалиться, чтобы она не смотрела, вообще не смотрела, и тогда она немного успокаивалась и, может быть, даже продолжала свой рассказ. В итоге, как я узнал, все накопившиеся деньги она потратила на то, чтобы хоть на сколько-нибудь вырваться из лап бытового безумия. Дома ее считали шлюхой, среди соседей она слыла пропащим человеком и дурным примером для детей из-за того, что не могла подчиняться домашним порядкам насилия. Все это вместе свалилось в кучу, с которой она рвалась из города, да все никак не выходило. В редкие моменты, в моменты крайне убедительности, у меня создавалось впечатление, что вся история Эль была историей о том, как назойливый сорняк, всюду лишний, пытались безуспешно истребить. Но по итогу я и в это не верил.

Теперь я стоял перед ней, в нескольких шагах, зная, что она не обратит на меня внимания, пока я не заговорю, и возможно, даже если заговорю, она один раз посмотрит на меня вот так, что мне больше не захочется произнести ни слова. Мучаясь с наиболее удачным подбором слов, мы вот так и застыли: почти опустевший вокзал с бесконечно высокими сводами, в помещение задувает с улицы ветер, одновременно повечерело и похолодало, Эль лежит каменной статуей на сиденьях и хоть бы бровью повела в мою сторону, а я, опустив руки, опустив голову, запрятав кулаки в карманы (потому что стыдно), таким наивным дураком стою поодаль от нее, захлебываясь в собственных излияниях языка и речи, не говорю ей ни слова – все на лице, но я не вижу свое лицо, и даже в этом я одинок и нем.

– Эль…

Господи! Каких усилий эти всхлипы мне стоили! Она повернула ко мне свое мраморное убитое, будто бы наркотически зависимое лицо, эти глаза, которые не моргали и втаптывали меня в землю под своим давлением – она даже ничего не говорила, ей и не нужно было говорить, она только смотрела, а я ждал, опустив взгляд в плитчатый пол, потому что и секунды не мог вытерпеть тяжести ее глаз. Я ожидал от нее приговора, который либо окончательно раздавил бы меня под небесными сводами, либо спасения, такого вот утешительного и многострадального, что мы обнялись бы с ней и забыли обо всем плохом, но нет – она лишь продолжала смотреть.

– Эль, если ты хочешь хоть что-то сказать…

– Отвези меня домой, – таким сухим, действительно жестоким женским голосом проронила Эль, что мне стало вдвойне не по себе.

Что уж говорить – это была все та же Эль, только хуже, многострадальнее, более испорченная версия моей той самой глупой детской любови, что и говорить. Все та же Эль, что осталась на конвертах в графе имени-фамилии, мелькала иногда подписью в конце письма, наверняка принадлежа кому-то, но никогда не мне, Эль-встреча-раз-в-месяц и все равно опаздывает, какие-то дела, недомолвки и обратно в тень, Эль на устах младенцев, силившихся прочитать молитву, Эль в односложной ругани грешника через секунду после высвобождения – неуловимое влажное «ль» засыхало в ложбинке языка, как несформированная до конца мысль.

Когда она повернулась ко мне лицом, я смог прочитать все, что претерпело и видело это болезненно-бледное лицо, все стадии рождения и тления человека внутри, заключенного оболочкой глаз. То, что она пустилась во все тяжкие за годы моего отсутствия, не подвергалось сомнению. Черт! И это с ее-то неугасаемым оптимизмом! С корабля в бордель. Глядя только на ее лицо, можно было в действительности оценить жизнь в городе. Впалые щеки, висевшие на острых, как бритва, скулах, оттекшие глаза, будто это был первый день, когда она легла спать, а ее некогда украшавший лицо прямой нос превратился в нож, раскромсавший в сетку потрескавшиеся губы, когда-то до упоения влажные. Черт возьми, и это была Эль! Единственно, для чего она могла позвать меня обратно в Ашту – теперь мне виделось – только для того, чтобы умереть с ней в этом городе.

Она ничего больше не говорила, а когда с трудом поднялась с моей помощью, театрально рухнула мне в руки, так и не проронив ни слова. Ее некогда зеленые глаза напрочь выцвели; взгляд стал тяжелым, а веки полностью не раскрывались, чтобы океан, ими сдерживаемый, не выплеснулся из своих берегов, пока она пыталась признать во мне хотя бы знакомого и друга. Я усадил Эль обратно на сиденье, не расспрашивая ни о чем, и в таком духе мы просидели еще несколько часов, погрузившись в дремоту. Долгое время ее прерывистое дыхание было единственным признаком жизни в ее измотанном теле, так что я и не думал, что мы сегодня уже заговорим. Если я ждал, когда Эль хоть немного наберется сил, то окружающие, такие же мертвые тела, казалось бы, всю жизнь находились в режиме ожидания, и этот зал для них был символическим саркофагом, в котором можно было спрятать тела. Прождав еще немного, мы сами могли бы врасти в сиденья, глубоко пустив корни в основание вокзала, дожидаясь новой эры, нового высвобождения…

– Так чего мы сидим?! Я тебе сказала, отвези меня домой, что непонятно? – вдруг взъелась она на меня, от чего я немного опешил.

– Тебе ведь только что плохо было… – начал было я, наконец найдя повод заговорить с ней.

– Плохо?! Мне – плохо?! – она осмотрелась, точно осознав, как и я, что вокзал не лучшее место для таких речей, а затем, взглянув на меня (этого было достаточно), процедила: – Отвези меня домой. Быстро.

И вот я уже выбрался в пыльный город искать в мирской суете такси, пока Эль дожидается в зале ожидания ровно там, где я ее и оставил. Вся привокзальная площадь едва ли не тонула в мешанине таксистов, что загорланили как чайки при виде меня, да еще и я, с такой нелепой котомкой в руках, что вроде и стыдно, но именно по ней они и узнали, что мне нужна машина. Еще раз пересчитав свои деньги, я наугад выцепил машину, одну из тех, что буквально загородили проезжую часть. Я хотел было пойти за Эль, как увидел, что она стоит где-то в недосягаемости, где-то в выси, на лестнице, с таким же миниатюрным как она чемоданчиком, смотрит куда-то вдаль надо мной, потом делает такой же невообразимый жест, подъезжает такси, конечно, уже не то, которое я заказывал, и мне, конечно, приходится договариваться со своим таксистом, что мы выбрали другую машину и т.д., и т.п. Он кричал нам что-то в спину, когда мы направились к другой машине, но Эль даже не оборачивалась, по ее лицу было видно, что она недовольна мной, но я почему-то не был уже удивлен и стал свыкаться с ее состоянием. Мы сели в машину, я тут же расплатился с водителем за две поездки вперед (я уже был уверен, что не остановлюсь у нее), сразу минус одна засаленная купюра номиналом в тысячу, вынутая из кошелька в его потные руки, и в этот момент я в голове прокручиваю, что это дорого даже для провинции, но Эль сама невозмутимость, ее реакция – полное отсутствие реакции, и ее внимание все время там, где-то за окном, и я даже не надеялся занять место в ее мыслях.

От вокзала шло три улицы, каждая из которых вела чуть ли не в разные концы города, и, как ни странно, контингент этих улиц разительно отличался друг от друга, начиная чуть ли не с первых домов этих улиц. Я надеялся, что Эль жила где-нибудь дальше по Вольной, и тогда бы мы прошлись по ней пешком от вокзала и не пришлось бы даже заказывать машину, или хотя бы на Ямской, вниз от вокзала, но мы свернули сначала на Багровую (это вниз от Ямской) и поехали в гору, все это время петляя среди грязных узких богом забытых улочек, продуктовых будок и детских площадок, на которых никто не играл, а потом вырулили на широкую Белку, что уводила из города, и которая, кстати говоря, неизбежно пересекала Лесную через Удочную и вела-таки к моему дому, чего я, откровенно говоря, и побаивался.

Мы все катили по Белке, все дальше и дальше от плато, от цивилизованного мира, от всего мира вообще и почти затерялись в трущобах, пока нас не вынесло на Удочную, характерной чертой которой были покосившиеся друг на друга многоэтажки под луной и отчетливо прорезавшаяся ущербность во всем, на что падал взгляд. Чем дальше мы были от вокзала и центра, тем сильнее проступало то, чем действительно жил город, и то, что мы видели, было до ужаса убого.

Мы подъезжали к неприметному двухэтажному дому, когда Эль слегка кивнула в зеркало. Машина остановилась, и вот у меня выдались последние несколько секунд, чтобы с ней объясниться, прежде чем никогда ее не увидеть.