Но в снах своих ты размышлял...

Герберт Найдлих сам принялся за дело. Он взял женщину за ноги и завернул брюки повыше, чтобы легче было ухватиться. Чулок на ней не оказалось.

Найдлих подхватил ее под коленками и придерживал за щиколотки — чтоб ноги не болтались. Ему удалось это без особых усилий.

Они с шофером вместе подняли женщину в том положении, как она лежала — лицом вниз.

Шофер поддерживал ее под мышки.

«Давайте положим ее туда», — предложил Герберт Найдлих и кивнул в сторону штабеля досок.

Пошатываясь из стороны в сторону от тяжести, мужчины продвигались вперед.

Тело женщины неуклюже покачивалось в такт их шагам.

Герберт Найдлих положил женщину лицом на доски.

«Теперь ты можешь подъехать на машине», — сказал он шоферу.

Тот пошел к грузовичку, дверца которого оставалась до сих пор открытой.

Герберт Найдлих выскажет свое мнение: «Я тогда понял, что с ней случилось».

Он прикурил и бросил обгоревшую спичку рядом с досками, на которых покоилась женщина.

Его жена потом скажет следователю: «Я видела ее». Она скажет это так радостно, как будто ей удалось найти новый рецепт приготовления пирога.

Она стояла и заглядывала в детскую коляску. Я подумала: «Что ей здесь надо?»

Сумку она волокла за собой прямо по земле.

Я еще подумала: «Она тащит за собой грязь».

Ребенок после этого заболел.

А она лишь минуту смотрела на него.

Надо запретить подобным особам прогуливаться в городском саду.

Потом женщина направилась в сторону вокзала.

Я видела, как она шла вдоль бордюра, выложенного из камней, — по кромке тротуара, как делают дети: надо так аккуратно переставлять ноги, чтобы не наступить на швы между плитами.

Я решила про себя: «Она потеряет равновесие и упадет прямо на проезжую часть — прямо под машину».

Никто не успеет затормозить так быстро.

Наверняка она была пьяная.

«Кто оплатит убытки?» — подумалось мне.

На привокзальной площади она носилась по газонам и клумбам, а ведь по газонам ходить воспрещается!

Я заметила, как она подошла к одной женщине.

«Просит денег», — пришло мне в голову.

Однако она не села на поезд.

Откуда я могла знать, что она собирается делать?

Иногда я заглядываю в детские коляски.

Шагаю — как раньше вдоль бордюра, по краю тротуара.

«Туфли испортишь», — вечно ворчала мать, когда я была маленькая.

Я любила играть в классики, которые мы рисовали прямо на тротуаре осколком кирпича. Я всех обставляла: здорово прыгала.

Еще мне нравилось ходить так: одной ногой ступая по кромке тротуара, а другой — по мостовой. Бегу, бывало, домой вприпрыжку. Зимой для меня представляло особое удовольствие выскочить на дорогу наперерез мчащимся на меня машинам и смотреть в упор на их фары. Глаза я подкрашивала.

Они у меня от этого начинали слезиться.

На пять марок и шестьдесят пфеннигов я могла бы приобрести билет. Ничего не стоило выбрать маршрут по карте и узнать, какие поезда следуют к выбранному мной пункту. Девушке за кассой я бы сказала: «Один билет, простой». Девушка бросила бы билет во вращающуюся чашку, а я бы положила в нее деньги, чашка повернулась бы обратно, я взяла бы билет и положила в нее мелочь, которую ей пришлось бы выковыривать кончиками ногтей.

Села бы на поезд.

Потом Радлеф понял, что Кристина ему все-таки дорога.

Но она слишком много играла с ребенком. Когда сыну исполнилось три года, она стала бегать с ним наперегонки по краю тротуара.

После этого Радлеф затолкал ее в комнату и запер на ключ на три месяца.

Она все время читала.

Кроме того, ей выдали мел, и она начертила на полу классики. И прыгала вместе с маленьким Халлером.

На улице мальчик тоже прыгал — с другими детьми, и мой брат очень гордился, что он прыгает лучше всех.

Кристина как-то сказала Радлефу: «Ты не ценишь меня, потому что я не собственница и не предъявляю права на собственность».

Радлеф ее избил.

Потом опять пожалел ее.

Радлеф кое-что смыслил в деревянных делах и хорошо справлялся с работой.

Он все надеялся, что с Кристиной у них уладится.

Я, со своей стороны, ничего худого ей не сделал.

Однажды, когда я как-то зашел в ее комнату, она спросила даже: «А чем занимается Йохан?»

Может быть, сказала она, я полюбила бы его.

Когда наступила весна, она сбежала. Мы узнали потом о ней — совсем случайно.

Один знакомый рассказал, что встретил ее на юге Франции. У нее были длинные волосы, и выглядела она счастливой.

Она там была с мужчиной. Через год она написала мне.

После уж больше не писала. В письме сообщалось:

«Я знала, что такое случается, но надеялась на счастливый конец. А он бросил меня.

Я теперь остриглась — так удобнее».

Больше мы о ней ничего не слыхали.

Мальчик не помнит матери. Мы так поступили, потому что так надо. Радлеф отдал его в интернат. Там он получит воспитание. А потом отец передаст сыну свое дело.

Мальчишка — настоящий Халлер.

А с Кристиной ничего не вышло.

Около десяти часов утра Найдлих сообщил о женщине, лежащей во дворе, в ближайший полицейский участок.

Денек обещал быть жарким.

Как только полицейская и санитарная машины въехали во двор, вокруг собралась толпа.

Двое полицейских записывали: молодая женщина, примерно тридцати пяти лет, волосы темно-русые, стрижка мужская. Одета в два натянутых один на другой черных свитера и в зеленые мужские брюки. С собой у нее — сумка, в которой оказалось пять марок шестьдесят пфеннигов мелочью.

Вдруг какой-то парень — примерно четырнадцати лет — поднял руку.

Полицейский попросил его подойти поближе. Подвел его к мертвой женщине, которую к тому времени перевернули, чтоб было видно ее лицо, все измазанное в грязи.

— Я видел ее вчера, — проговорил парень, — мы играли в футбол во дворе интерната, и мяч перелетел через забор. Эта женщина сидела напротив интерната в сквере. Она все время смотрела на нас.

Она подняла мяч и кинула нам.

Бросила она его ловко.