Ночь Томаса

Галогеновый свет серебрил туман. Над головой он оставался белым, за бортами серел. Огни яхты туман уже проглотил, как кит — Иону с его фонарем.

Влажный воздух холодил лицо, а в желудке просто образовался кусок льда.

Утгард, с ношей на руках, добрался до борта. Перекинул через него труп, но ноги мертвеца зацепились за планширь. Какой-то момент мертвец висел головой вниз, но потом Утгард скинул его в воду.

Боясь поскользнуться и упасть, я тем не менее шел по чуть покачивающейся палубе, как бывалый моряк. Пистолет держал обеими руками.

Бадди тем временем только взвалил своего мертвеца на планширь. Утгард поспешил ему на помощь.

Сочувствуя возникшим у них трудностям, я ждал, пока они закончат начатое.

Герой не стреляет своим противникам в спину. Но героем меня называли совершенно напрасно, и я никогда не стремился к этому титулу.

Как только второй труп исчез в ночи и тумане, я дважды выстрелил Утгарду в спину с расстояния менее восьми футов. Его бросило на планширь, но за борт он не вылетел.

Второй мужчина в ужасе отпрянул, но тут же попытался выхватить пистолет из кобуры на бедре.

Я выстрелил в него дважды, целясь в живот и грудь, но позволил пистолету уйти вверх, так что первая пуля попала в лицо, а вторая лишь чиркнула по волосам.

К счастью, выстрела в голову хватило, чтобы он замертво рухнул на палубу.

Не в лучшей форме, держась за планширь, Утгард повернулся ко мне. Под галогеновым светом его желтые, словно у койотов, глаза напоминали фонари, в которых горело дьявольское масло.

Лицо покрывали синяки, один глаз практически заплыл, на одном ухе запеклась кровь: полтергейст в комнате для допросов не прошел для него бесследно.

Когда я шагнул к нему, рука Утгарда потянулась к пистолету, и я выстрелил в него еще дважды.

Он сполз с планширя и улегся на бок. Голова ударилась о палубу.

Какое-то время я глубоко вдыхал, а потом выдыхал, пытаясь сбросить напряжение, от которого руки начали дрожать, будто у глубокого старика.

Понаблюдав, как пыхтели Утгард и Бадди, перекидывая тела через борт, я передумал, решил, что лучше оставить их на палубе. Действительно, избавляться от них не имело смысла, поскольку Джой по-прежнему лежал около стола с радиопередатчиком, и я сильно сомневался, что смогу вытащить его на палубу, а потом сбросить в море.

Тем более я по-прежнему рассчитывал, что моего личного участия в передаче властям буксира и бомб не потребуется. А если б я оставался за кадром, не пришлось бы объяснять, как и почему мне пришлось убивать.

Я повернулся спиной к трупам и направился к напоминающим гробы ящикам, которые стояли у правого борта.

Фильмы учат нас ждать, что злодей, напичканный пулями, вроде бы мертвый, поднимается в предсмертный миг под жалостливый визг скрипок. Но в реальности нет симфонического саундтрека, и мертвые остаются мертвыми. Поднимаются только души.

На борту буксира я оставался один и сомневался, что тот, кто имел на руках контракт на душу Утгарда, позволит ему задержаться в этом мире, чтобы устроить полтергейст.

Ранее, настроившись на грядущие убийства, я пересекал палубу решительно и уверенно, но теперь, после убийств, с координацией возникли проблемы. Ноги спотыкались о препятствия, которых не было, руки тянулись к подпоркам, но не находили их.

Окутывающий буксир туман, раскинувшееся со всех сторон безбрежное море, бездонные глубины внизу вызывали жуткое чувство одиночества, усиливающееся мыслями о том, что находилось на борту. Конечно, я про мертвецов, но и не столько о них, как о бомбах, которые несли смерть четырем мегаполисам и являли собой символические урны, наполненные прахом всего человечества.

Ящики, перегруженные с яхты «Июньский лунный луч», изготовили не из фанеры, а из стали. Каждую крышку, откидывающуюся на петлях, удерживали на месте четыре засова-фиксатора.

Я вытащил из скоб все четыре засова первого ящика. После короткого колебания откинул крышку.

Галогенового света хватало, чтобы я увидел два отделения и два идентичных устройства. С корпусом из металла, похоже, жутко тяжелых, загадочно-зловещих. И каждая бомба выглядела не просто оружием, но квинтэссенцией зла.

Металлическая арматура прочно удерживала бомбы на месте. Для того чтобы достать их из ящиков, требовался специальный инструмент.

В каждой бомбе зияла дыра диаметром в четыре дюйма, с резьбой на стенках. Понятно, что туда следовало что-то ввернуть.

Какое-то время я смотрел на дыру-гнездо, а потом увидел ящичек, приваренный к арматуре. Крышка, тоже на петлях, закрывалась на один засов.

Внутри я нашел фетровый мешочек, который заполнял практически все пространство. Вытащил его и внутри обнаружил цилиндр с резьбой на наружной поверхности, того же диаметра, как и гнездо, весящий четыре или пять фунтов.

На одном торце я увидел дисплей, пока темный, и клавиатуру, для вывода данных на дисплей.

Взрыватель.

Вернув цилиндр в мешочек, я положил его на палубу. Достал из ящиков три остальных.

Закрыв оба ящика, отнес все четыре взрывателя к трапу, который вел на бак. Прошел в помещение, которое служило столовой и комнатой отдыха.

В стенном шкафу нашел дождевики и другую одежду для работы в плохую погоду, а также пустую старую кожаную сумку-ранец.

Все четыре взрывателя легко уместились в сумке, так что застегнуть «молнию» труда не составило.

А когда я ее застегивал, у меня возникло ощущение, что рука, держащая сумку, и вторая, тянущая за ушко «молнии», принадлежали не мне. Словно я только что очнулся в чужом теле.

С того дня, как умерла Сторми, мне приходилось творить ужасное этими самыми руками. Когда ее отняли у меня, вместе с ней я потерял и часть своей невинности. Но теперь создавалось ощущение, что эти руки вышвырнули и ту невинность, которая все-таки оставалась у меня.

Я знал, что все сделал правильно, но правильность не всегда чиста, не всегда вызывает чувство удовлетворенности. Если говорить честно, некоторые правильные поступки вызывают чувство вины, но, возможно, это и хорошо. Разумная мера вины предохраняет от продажности.

Чтобы отогнать сомнения, будто я стал не таким, как прежде, пришлось повернуть правую руку ладонью вверх. Мое родимое пятно — полумесяц шириной в полдюйма, с остриями, разнесенными на полтора дюйма, молочно-белый, на розовой коже ладони.

Это родимое пятно — одно из доказательств того, что нам со Сторми суждено навеки быть вместе, поскольку у нее было точно такое же.

Родимые пятна и воспоминания о синем озере неугасимой надежды подтверждали, что я остаюсь прежним Оддом Томасом… может, и отличаюсь от того, каким когда-то был, но тем не менее остаюсь прежним.