Ночь в конце месяца

Он работал неистово, бешено, как никогда раньше. Будто все эти годы нарастала жажда

— и он дорвался наконец, почти захлебывается…

Еще не кончив одной операции, он хватался за следующую, из-за этого ошибался, не

успевал вспомнить старые, верные приемы. Опять исчезло время, отодвинулся окружающий

мир,— в груди Соболева будто напряглась и звенела струна, все тоньше, чище,

томительней…

И где-то на середине работы ему стало страшно.

Он почувствовал, что ошибается слишком часто и слишком опасно. Да, руки сохранили

прежние навыки, но вместе с ними сохранилась и та небрежность, топорность, что успела

привиться за последние годы. Она оставляла недобрые следы. И там, где соскальзывала

стамеска, срывался нож, царапал наждак,— уже ничего нельзя было поправить.

Соболев понимал это, но все равно бросался переделывать, что-то замазывать,—

выходило еще хуже.

И вот — три столика рядом.

В работе Алеши Корней Лукич мог бы найти слабинки. Но только он, больше никто.

Каждая деталь выверена, подогнана, отделана с любовью. Полировка тонка и чиста, дерево

под ней кажется бездонным.

А рядом — столики Соболева. И всякий может увидеть, как срывалась рука мастера: вот

пятна, вот грязные щели, наверху мутный слой полировки, отдающий жирной синевой…

Соболев стоял, смотрел. Потом поднял палку — и хрястнул наотмашь по одной крышке,

другой. И было слышно, как стонет расколотое дерево.

ПОДСНЕЖНИКИ

Наверное, однажды весной закружил мокрый, ленивый снег. Большая круглая снежина

спустилась на тонкий травяной стебелек, да так и не стаяла.

И вышел чудесный ранний цветок — белый, как снег, холодный, как снег, и, как снег, без

запаха.

Он родился от Весны и Мороза, и потому прячется в тени, боясь выходить на свет. Нежна

и непрочна его краса. Чуть сдавишь грубыми пальцами снежинку цветка, как нет уже

лепестков — стерлись, пропали, осталась на пальцах капля воды.

Когда-то давно, еще мальчишкой, я сдавил подснежники неловкой рукой, и тоже вся

красота обернулась водой на пальцах.

1

Была девчонка, ее звали Алькой. Мы вместе учились, и наши избы стояли неподалеку, в

одном порядке деревни.

Я знал, что у Альки на фронте пропал без вести отец и что живет она с матерью одна. Но

домой к Альке я не ходил. И при людях с ней никогда не разговаривал, даже не здоровался. А

если встречал с глазу на глаз — или шапку отнимал, или дразнился.

Я не мог иначе. Просто — не мог...

По воскресеньям Алька бегала в село Жихарево, к родственникам. Зачем? Я не знал. Я

только стерег тот час, когда Алька пробегала мимо нашей избы.

Едва подымался рассвет, как уже мелькала в окошках ее овчинная шапка и сразу

скрывалась. Ноги у Альки были скорые.

Но до Жихарева — не близко. И когда Алька шла назад, то ее шапка в окошке проплывала

уже медленно, и можно было разглядеть русые Алькины волосы, круглые щеки и

приоткрытый рот. Уставала Алька.

Если на улице никого не было, я выскакивал за ворота. Алька слышала звон кольца на

калитке и оборачивалась. Я видел ее глаза —на бледном лице они были темные, широкие,

будто нарочно раскрытые докругла.

—Чего?

—А ничего. Больно интересная, поглядеть охота.

—Гляди.

—Уже нагляделся. Не верти в носу, потеряешь красу.

Сначала Алька слушала, еще не понимая слов и только ловя голос, и я видел, как она

хотела и все не решалась улыбнуться.

А когда я договаривал, она поворачивалась и, наклонясь, медленно шла дальше. Было

слышно, как шуршали по снегу ее разношенные валенки. Чтоб они не соскакивали, Алька не

шагала, а будто катилась на лыжах, — подскребывала подошвами по дороге.

И вот так, издали, когда она уходила, —мне было ее жалко.

Я ведь любил ее.

2

Наступала весна. Сырой мартовский ветер точил снега; на красной стороне улицы все

дружней, будто настраиваясь, бренчала капель. В просветлевшем небе кружились ошалелые

вороны, гоняясь друг за дружкой.

Дома сидеть не хотелось.

В одних рубашках мы с Юркой Лыковым играли в чунки. Ставили на дорогу осиновый

кругляш и по нему били палкой. Юрка — в мою сторону, я — в его. Чьи удары сильней, тот

продвигается вперед, теснит противника дальше и дальше.

Мы начали от околицы, и я загнал Юрку почти на середину деревни. Размахнувшись,

неловко пробил по кругляшу. Он метнулся вкось и глухо стукнул по окошку Алькиной избы.

Брызнуло светлыми стрелами стекло.

— Беги!! — Юрка, пригнувшись, кинулся прочь.

А я остался. Все равно Алькина мать узнает. Потом будет хуже, лучше уж сразу. Я стоял и

ждал, когда она выбежит на улицу.

Но дом будто спал. В разбитом окне ветер шевелил редкую заштопанную занавеску.

Осколок упал внутрь, звякнул о половицу.

Никого... Отчего бы это? Нынче воскресенье, и Алькина мать должна быть дома.

Я подождал еще, привстал на завалинку, хотел посмотреть. Позади кто-то часто задышал.

Я оглянулся. Это подошла Алька. Запыхавшись, она стояла, зажав под мышкой какой-то

узелок. Видно, только что вернулась из Жихарева.

Лицу стало жарко, я отвернулся.

— Зачем ты... — виноватым голосом сказала Алька. — Там же мать... Захворала она, худо

ей...

Алька сгребла с подоконника осколки, постояла. Я чувствовал, что она на меня смотрит.

Она всегда так смотрит на меня —теплыми, обрадованными глазами. Будто я ей подарил что,

а она не знает, как сказать спасибо.

Шаркнули валенки, Алька пошла в дом. Узелок она забыла на завалинке. Я подал его.

Пальцы нащупали круглое, твердое — яйца, и мягкую корку — хлеб.

Я вспомнил, что в Жихареве — крепкий, богатый колхоз. Вот, оказывается, зачем бегала