Ночь в конце месяца

не удивился, не обрадовался… Протянул руку:

—Здорово, работничек.

Алеша подскочил, затряс в ладонях шершавые, испачканные политурой пальцы Корнея

Лукича.

—Вот… Вот не ждал-то!

—К нам поступил?

—Ну да!— заторопился Алеша.— Не думал, не гадал… Три года в армии, а теперь вот —

сюда…

—Не бросил, значит, ремесла?

—Что вы, Корней Лукич! Так охота работать, руки зудят… А вы-то почему здесь? А

училище?..

Соболев присел на край верстака, вытащил из нагрудного кармана папиросу.

—Нету больше училища.

—Как так?!

—Закрылось.

—И давно?

—Я уже о нем забывать стал,— усмехнулся Соболев.— Вот, за другое дело принялся. На

большом верстаке время обстругиваю…

Пальцы у Соболева дрожали, неприятно приплясывали, будто их дергали за ниточки.

Папироса сломалась. Он долго склеивал ее, слюнявя бумажку.

—А ты что же — лучше места не нашел?

—Да я и не искал…— растерянно проговорил Алеша.— Я и хотел сюда, думал… Разве

здесь так уж плохо?

Соболев ответил не сразу. Прикурил, выщелкнул спичку из пальцев, закашлялся. И уж

только потом, заворачивая скрипучий винт верстака, буркнул:

—Да чего… Сам увидишь.

2

На свете есть всякие ремесла.

Одни — серые, незавидные, другие — яркие, в золоченых позументах романтики. Есть

ремесла веселые, злые, отчаянные, горькие.

Но есть и еще одни — редкостные.

Вот таким было ремесло Корнея Лукича Соболева. Он реставрировал музейную мебель.

С небольшим чемоданчиком, где был сложен инструмент, Соболев поднимался по

дворцовым лестницам, входил в торжественные, с застоявшейся тишиной залы.

Служащие музеев предупредительно распахивали двери, а Соболев двигался, не отвечая

на приветствия, грузный, насупленный, похожий на старого доктора, и палка, на которую он

опирался, твердо стучала по навощенным паркетам: туп, туп, туп…

Подойдя к экспонату, какому-нибудь готическому креслу, Соболев вешал палку на локоть

и надевал очки. Глаза его, за выпуклыми стеклами, были холодны и почти бесцветны.

Он смотрел на кресло долго, пронзительно, будто рассекал его взглядом, распластывал на

полу, обнажал скрытые пороки. Палка беззвучно качалась на его локте, как стрелка

аптекарских весов.

На одной чаше — музейный экспонат, на другой — труд мастера Соболева. Что

перевесит?

Палка останавливалась. Поработать — стоит.

И сразу все менялось. Торопливыми, жадными пальцами Соболев завязывал фартук.

Маленький чемоданчик распахивался, показывая бархатный черный зев со сверкающими

зубьями долот и стамесок.

Затем в тишине музейного зала раздавались хрипы, радостное сопенье,— Соболев

раздирал кресло, вышвыривал гнилые бруски, выколачивал труху, веками копившуюся в

углах. Удары его инструмента казались безжалостными,— он не боялся ошибиться и не

сдерживал руку.

Что происходит кругом — его не касалось. Он мог начать работу поутру и — с пальцами,

изрезанными до крови, с онемевшими ногами, с лицом серым и дряблым от усталости —

оторваться от нее лишь поздней ночью.

По едва уловимым признакам, по следам инструмента на дереве Соболев узнавал

древнего столяра. Сдвигались пространства, исчезало время, ничего не оставалось, кроме

тайной связи, объединявшей двух людей из разных столетий. Этой связью было мастерство

— непреходящее, вечное…

Потом, всегда неожиданно, работа кончалась.

Соболев боялся этого часа. Напряжение обрывалось, наступала пустая тишина; еще не

сознавая себя, не успев очнуться, Соболев с трудом разгибался, невидящими глазами

обводил музейный зал…

Он уходил опустошенный, разбитый, равнодушно оставляя только что собранную вещь.

Полагалось радоваться, что она заново рождена, опять займет свое место,— Соболев не

радовался.

Для него был важен процесс, а не результат. Законченная вещь не нуждалась в руках

Соболева, она не могла вызвать в нем взрыва душевных сил, яростного желания работать…

И он больше не замечал ее.

После войны в городе открылось несколько художественных училищ. Старых

специалистов не хватало, чтоб восстанавливать разрушенные дворцы и музеи.

Соболев согласился преподавать краснодеревное ремесло.

Пускай сотня-другая мальчишек, попавших к нему на выучку, станет такими же

мастерами, как он сам. Корней Лукич не стерег секретов ремесла — они были слишком

ценными, чтобы их утаивать.

Среди учеников Соболева был и Алешка Бакалин, долговязый, неловкий парнишка,

которого долго пришлось учить уму-разуму.

3

На верстаке лежит дубовая доска. Она перекошенная, в трещинах. Цвет у нее как у

гнилого сена. Темные сучки похожи на старческие закрытые глаза.

Но Алеша видит не только это.

Он видит, что в доске скрыт столик. Небольшой шахматный столик на острых точеных

ножках. У него круглое подстолье, а крышка тонкая, легкая, и если стукнуть в нее — звенит

как бубен.

Если бы Алеша делал не столик, он увидел бы в доске еще что-нибудь.

Например, вазу. Она плавно развернула свою чашу, как огромный цветок, и ручки у нее

обвиты листьями. На листьях — тонкие прожилки и блестки, похожие на солнечную пыль.

А может, он увидел бы в доске раму для картины. Покрытая золотистым лаком,

массивная, она кажется отлитой из бронзы.

В доске много разных вещей. Только все они скрыты под грязной корой, спят как

мертвые.

Но Алеша может их разбудить.

Он обнимет рубанок за теплую спинку, проведет по доске. Морщинистая стружка

брызнет кверху. И откроется чистое дерево, будто кожа в легком загаре, и дубовый сучок