Ночь в конце месяца

ввинчивается внутрь; штаны облипли вокруг колен. Теперь вода мне уже не кажется

холодной, лишь очень противно трет по телу мокрая одежда — словно лижет шершавыми

языками.

Трос в трубу не проходит. Он слишком гибок и, завязнув, отталкивает наши руки, как

пружина.

Наконец Петя отшвыривает его, стирает с ладоней ржавчину, кровь, грязь.

—Аа, чикаться тут! — говорит он свирепо.

И начинает раздеваться. Стаскивает пилотку, шинель; из кармана гимнастерки достает

комсомольский билет, солдатскую книжку. Отдает мне.

—Ты что, полезешь? — ошарашено спрашиваю я.

—Не. Загорать буду.

И спускается в канаву.

Нет, он не прыгает, не сигает молодецки в эту снеговую кашу, — он медленно сползает в

канаву на казенной своей части, и я вижу, как судорожно вздрагивает его закушенная губа, а

руки хватаются под водой за скользкий берег...

У входа в трубу — яма. Петя окунается с головой, потом выбирается, кричит:

—Трос!

Я подаю трос. Петя сует его под мышку, надувает щеки. Я хочу крикнуть, чтоб он берегся,

не лез, сломя башку, — и не успеваю. Протиснувшись, он уходит в трубу, и за его спиной

кружит грязная, желтая пена.

Трос из моих рук уползает, рывками — дерг! дерг! — уходит под воду. Это там, в трубе,

Петя делает шаги. Он пройдет трубу насквозь и вылезет с той стороны рулежной дорожки.

Я будто вижу, как раздвигает он телом снеговую кашу, водит рукой по стенке трубы,

медленно, тяжко проталкивает ноги... И я знаю, что у него такая же мысль, как и у меня:

удастся ли дойти до конца?

Я бросаю трос и бегу к выходу из трубы. Вдруг придется помогать, мало ли что...

Секунды отстукивают в ушах. Может, это стучит кровь. А может — я сам, не замечая,

отсчитываю время,— оно тянется, тянется, тянется..

Я не вижу уползающего в трубу троса и не знаю теперь: двигается Петя или застрял,

поворачивает назад?

Ветер полощет шинелью; волны под ногами — плюх, плюх, и, заворачиваясь, катятся

дальше, рябые и тусклые от дождя. К плеску волн прибавился еще какой-то звук...

Оказывается, это я сам топаю от нетерпения ногой, толку воду....

Петя не показывается.

Я нащупываю глазами место: вот здесь вылезет, или вот тут... В глазах рябит, брызги...

Черт, ну сколько надо времени, чтоб пройти трубу? Минуту, две? А прошло больше.

Конечно, больше!..

Пети нет.

Тогда я больше не сдерживаюсь. Рву крючки на шинели, расстегиваю ее — она не

снимается; тьфу! — забыл скинуть ремень... Наконец все. Мне сползать некогда, я лезу на

край и — грудью, лицом, —валюсь в воду.

Будто кипятком обжигает тело. Снеговая каша царапает руки, трудно дышать, стянуло

горло... Нащупав край трубы, я втискиваюсь внутрь и вдоль стенки, цепляясь ногтями за

шероховатый бетон, лезу вперед. Труба узкая, значит не разминемся...

В голове звон; ослепительные — синие, зеленые, полосатые круги перед глазами, не

хватает дыхания... Только бы успеть, только бы помочь ...

Внезапно поскользнулась нога.

Я споткнулся, вскрикнул — и хлебнул густой, хрустящей от снега воды. Сразу потерялись

верх и низ, голова пошла кругом; я заколотил по воде, забился.— и тяжелое, душное, темное

навалилось на меня, смяло.

6

Я прихожу в себя оттого, что кто-то здорово схватил меня за грудки, — будто душу хочет

вытрясти.

Надо мной —лицо Пети Кавунка, белое, испуганное, с прилипшими ко лбу волосами.

Губы у Пети шевелятся, а я не слышу, — заложило уши.

Я приподнимаюсь.

Мы сидим на берегу канавы; отливая нефтяным глянцем, бьют внизу струи, точат глину...

Я сразу все вспоминаю: стальной трос, край трубы, воду с искрами снега... Теперь воды

вокруг нас уже нет. Обнажилась земля, — раскисшая, в грязи и тине, но все-таки земля! До

чего приятно сидеть на ней, чувствовать ее под собою.

— Дура серая... — как сквозь вату, доносятся до меня слова Пети. Он отплевывается,

вытирает синие губы. —Вот зачем полез?

—Я уж думал, ты...

—Ду-умал, голова, два уха...

Мы перекидываемся обычными словами, но сколько за ними скрыто! У Пети еще не

прошел испуг; он словно не верит, что все обошлось благополучно, вот и сам вылез, и

дружка вытащил... А я слушаю хриплый, шипящий его голос и радуюсь, и мне приятно, что я

сижу рядом с ним, вижу его обалделые глаза, торчащие от холода брови...

Петя замечает, что я гляжу на него, и стесняется — скромно опускает голову. Потом

плюет в канаву и говорит:

—Видал? Прет вода, как нанятая. Так я и думал, что лучше всего пузом чистить... У меня,

брат, пузо — сила!

А мне даже немножко обидно, что труба уже прочищена и по канаве стремительно, как

струя из брандспойта, летит вода. Я же ничего не сделал, прыгал на берегу, а после полез

топиться... Пожалуй, я не помогал, а мешал Пете...

Петя достает из груды одежды пилотку, советует:

—Надень. Чтоб пятки не зябли.

И голос у него уже обычный, с лукавинкой.

Накинув шинели, мы выжимаем обмундирование. Чтобы согреться — скачем и зверски

лупим друг друга под бока. А едва успеваем одеться, как со стоянки прибегает сержант

Лапига. Еще издали он машет рукой, торопит:

—Быстрей! Помочь... Самолет сорвало!..

Всегда спокойный, Лапига сейчас растерян. Мы с Петей переглядываемся, — видать,

теперь не до объяснений...

Мы бежим по очистившейся от воды рулежке. Ветер бьет нам в спины, гонит. Я вижу, как

впереди, в раздутой колоколом шинели, Петя вымахивает невероятные прыжки. Его

тоненьких ножек не видно, и кажется, что Петя катит по воздуху, словно ведьма, подруливая

подолом.