Ночь в конце месяца

Иногда я вспоминал разговор с майором и посмеивался. Вряд ли он верил в меня,

назначая испытательный срок... А я уже теперь назубок знал, какую работу исполняют мои

товарищи, я помнил о ней горбом, руками, ссадинами на плечах... Однажды писарь,

истомленный ожиданием отъезда, напутал в наряде, выписанном мне и Пете Кавунку. Я

высадил писаря из-за стола, взял бланк и сам заполнил его: расставил и тонны, и километры,

и часы — все, что следовало.

Сержант Лапига покрутил круглой головой:

—В тютельку! Будет писарем работать как положено. Процента у него не накинешь...

Петя Кавунок поглядел на меня с одобрением и подтвердил:

—А то как же!

Он был доволен за друга.

Во второй половине месяца зарядили дожди; осенние, обложные, они секли землю

сутками, и у них был такой однообразный шум, что мы привыкли к нему и перестали его

замечать.

К воде привыкнуть было трудней. Она оказывалась всюду — в отсыревшем сене, которым

были набиты подушки; в портянках, которые надо было выжимать и обертывать на ночь

вокруг голенищ; в отяжелевших шинелях, от которых уже несло кислым запахом.

В последнюю ночь месяца нас подняли, чтобы отвезти на аэродром. Предстояло спасать

его от затопления.

Это была единственная работа, которую мне еще не доводилось исполнять...

5

Машина замедляет ход, перебирает скатами бревна на мостике. Впереди брезжит неясное

зарево, — это на стоянке аэродрома горят фонари. Они оттянуты ветром в одну сторону и

словно летят, пробивая жестяными колпаками струи воды и дождевую туманную пыль.

Сержант на ходу перемахивает через борт. Под сапогами его шумно плюхает вода.

Прыгаем и мы.

—Вам с Кавунком чистить отводную канаву! — приказывает Лапига. — Начнете от

рулежки, посмотрите тюбинг. Быстро!

Он строит остальных солдат и уводит их к стоянке. Мы с Петей вытаскиваем из кузова

лопаты, озираемся.

Аэродромное поле похоже на озеро. Кругом — вода. Она рябая от волн и словно кипит.

Возле нас еще пляшут желтые отблески фонарей, а дальше — густая темнота, лишь изредка

вспыхивают в ней бледные пятна и полосы.

—Жисть солдатская — не флотская, по воде пешком броди! — философски замечает Петя

и носком ботинка меряет глубину лужи. — Глыбко, туды ее в кружку...

Пете жаль мочить обмотки. Но когда я отпихиваю его, чтобы пройти вперед, он

останавливает:

—Погоди... не лезь. Ты же не знаешь. Тут можно очень просто в канаву уркнуть.

И осторожно, оттянув носок, ступает в лужу. Вода ему по колено.

Пока мы с плеском, с бульканьем бредем до рулежки, Петя объясняет мне обстановку.

Под землей аэродрома устроена дренажная система. Если дождь, то вода стекает в отводные

канавы. Но сейчас, после ливней и мокрого снега, вода не успевает стекать. К утру может

ударить заморозок, тогда ни один самолет не поднимется в воздух...

Нам надо найти место, где вода задерживается. Мы должны обследовать канавы, трубы и

непременно спустить воду, чтоб как можно скорей аэродром был сух.

Под нашими ногами вдруг появляется твердый грунт. Я догадываюсь: вышли на

рулежную дорожку. А вот впереди и канава. Ее не сразу разглядишь — полна воды...

—Постой тут! — Петя отдает мне лопату, перебегает на другую сторону. Каким-то

непонятным образом он узнает, где под водой мелко, а где глубина. Петя скачет по краю,

потом что-то кричит, и я едва улавливаю разорванные ветром слова:

—Тюбинг забило-о! Давай о-а-оа!..

Какой еще тюбинг? Я бегу, сгоряча ухаю в воду чуть не до пояса, — черт, этак и

затопиться недолго!

Петя стоит над канавой и показывает рукой под воду:

—Там труба проходит под рулежкой... Тюбинг такой! Забило его мокрым снегом, понял?

Оттого и стока нет!..

Приглядевшись, я вижу, что над волнами и вправду — то покажется, то скроется темный

полукруг. Теперь ясно... Мне приходилось видеть такие трубы под мостами на

автомобильных дорогах. Когда-то я даже лазал в такую трубу, как в тоннель...

—Попробуем лопатой! — кричу я и опускаюсь пониже. — Ну? ..

Наклонясь над водой, мы тычем лопатами в водоворот. Чувствуется, как лопата вязнет,

застревает в глубине.

Я представляю себе это круглое жерло, наполовину закупоренное рыжим, похожим на

студень снегом. Течение бьет в снеговую пробку, закручивает струи, с урчаньем снег оседает

и забивает трубу еще плотней... Да, лопатой ничего не сделаешь.

—Тросик бы! — раздумчиво говорит Петя и вытирает рукавом брызги на лице. —

Протянуть, потом доску привязать... Я сбегаю на стоянку, возьму!

Он исчезает во тьме, и сквозь шум ветра слышно, как шлепают его подошвы.

А я представляю себе, как вся наша рота — и солдаты, и сержант Лапига, и сам командир,

майор Чиренко, — вот так же барахтаются в ледяной воде, чистят какие-то канавы, трубы,

кричат охрипшими голосами... Никто из них не произносит слов о героизме, подвиге, долге.

Некогда произносить эти слова, да и в них ли дело... Самое главное — что бы ни стряслось

— пусть хоть буря, гром с неба, потоп, — а наши солдаты выстоят, потому что выстоять

надо. Я думаю о своих друзьях, и хорошо становится у меня на душе.

Петя возвращается с толстым ржавым тросом, зажатым под мышкой. Трос извивается

позади него, как удав, и хлещет по воде растрепанным хвостом.

— Вота... Теперь-то мы ее прочкнем, ссабаку!

И, уже не замечая ни ветра, ни брызг, ни заусениц на тросе, которые в кровь обдирают

ладони, — мы пихаем эту стальную веревку в трубу, шуруем, словно кочергой, в чавкающем

снегу.

А вода прибывает.

Она намочила полы шинелей, я чувствую, как она захлестывает голенища сапог,