Ночной карнавал

Дай нам вновь стать людьми!

Дай нам радость… радость… без радости человек — не человек… зверь…

Где я?! Услышь меня!

Не слышит. Спит после родов. Умаялась.

Когда у меня будут роды, Божья Мать?!

Черный принц Мангалурский сходит с иконы, арапчонок в тюрбане, лукавый и толстогубый, улыбается мне. Подсаживается ко мне. Рядом. Чую его тепло. Слышу его дыхание. Он берет мою руку. Поворачивает камнем к себе мой сапфировый перстень — подарок голубя на балу-маскараде в Опере.

— Гляди в камень, внутрь, — шепчет мне черный человек. — Увидишь невидимое. Познаешь все тайны. Только не кричи, если узнаешь ужасное. У тебя сердце сильное?

— Сильное, волхв, — отвечаю я ему не задумываясь. — Бей, не жалей. Давай сюда перстень. Ближе. Ничего не боюсь. После всего, что было…

Нет предела ужасу. Я еще не знала этого.

Я наклонилась над камнем. Грани заиграли. Снег с небес полетел сильнее, гуще, засыпал мои волосы, брови, черные кольца волос Таора, мохнатые горбы верблюдов, попоны слонов.

Синева раздвинулась, как женские ноги. Время сместилось слоями. Пространство засияло белизной, затем брызнуло грязью и кровью.

Я ухнула в пустой прогал и летела, как летит снег, и не за что было ухватиться руками, и не было под ногами опоры. Доски хоров разошлись, и я падала в дыру, прямо в пропасть. Спасенья не было.

— Эгей! Братва! Подсаживай его на броневик! Он сейчас скажет народу речь!

— Ре-е-ечь! Ре-е-ечь!

Вопили солдаты, матросы в бушлатах, мужики в испачканных осенней грязью онучах и ветхих лаптях, приземистые торговцы с лотками на груди, офицеры с перевязанными глазами и простреленными руками на перевязи, с загипсованными хромыми ногами, дымящие самосадом бородатые купцы, городовые с перехваченными крест-накрест белыми ремнями выпяченными животами. Вопили надсадно, оглушительно, не щадя ни глоток, ни легких. Исходили криком.

— Во-ождь!.. Во-о-о-о-ождь!.. Давай!.. Толкай вперед машину!..

— Покажи им всем кузькину мать!

— Забей насмерть всех, кто помешает нам! Мы разрушим все! И возведем все заново!

— Кто был нищ, станет богат!

— Кто был богат — того к позорному столбу!

— Да что там к столбу! Расстрелять!

— Рас-стре-лять!.. Рас-стре-лять!..

— Во-ождь!.. Жми, дави!.. Разбей врагов! Все вокруг враги!.. Мы с тобой!.. Мы не дадим тебя в обиду!..

Я расслышала в гуле голосов отчетливый крик:

— Расстрелять Кровавого Царя!.. И его выродков!.. Всех ублюдков его!.. К стенке!.. Проткнуть штыками!..

— Да что… поджарить их живьем! На сковороде! За все наши муки! За горе! За слезы! За голод! За Ходынку! За войну!

— Во-ождь! Издай приказ, чтобы их арестовать! Почему они до сих пор на свободе?!

Толпа колыхалась из стороны в сторону, как жухлая трава под ветром. Вокзал гудел гудками рядом. Тарахтели и громыхали железом поезда, подходили, отправлялись с воплями и пыхтеньем пара. Около вокзала стоял броневик, облепленный народом. Из месива толпы вытолкнули коротышку в кепчонке, кудлатого, небритого, с запавшими глазами, подняли его на руки, взгромоздили на броневик. Его штопанное пальтецо раздувал ветер. Мрачные тучи неслись по небу, обнимали шпили, купола, задевали краями о крыши. Беременели дождем, снегом. Поздняя осень. Холод. Мрак. И крики из тысячи грудей:

— Во-о-о-ождь!.. Твои-и-и-и-и!..

Его. Его подданные. Его рабы.

Он — вместо Царя.

Вместо?!

Маленький человечек в плохом пальто открыл рот и заорал на всю привокзальную площадь:

— Наро-о-о-од! Солдаты! Крестьяне! Рабочие! Мы совершили переворот! Мы сделали революцию! Самую великую в мире! Мы свергли Царя! Мы уничтожили Царскую власть! Мы взяли власть в свои руки! И теперь ее не отдадим!

— Не отдади-и-и-им! — завопила толпа.

— У нас есть задача! Чтобы не потерять власть, мы должны…

—.. уничтожить Царя и Царенка!.. И все ихнее Семейство!..

— Святое, ха-ха!..

— Голяком бы их на мороз! За все наше горе!..

— Они-то никогда горя не знали!.. Жили, как зажравшиеся коты!..

— Крысы!.. Крысы!..

Маленький вождь взмахнул ручонкой и провозгласил:

— Мы уничтожим их, народ! Даю вам слово!

Вой! Гул и вой до неба! До мрачных угрюмых туч!

— Вы умертвите их сами! Дайте срок! Мы изловим их, как бешеных собак! Удавим! Сожжем! Никто не найдет их могилу!

Урчание. Довольный рык.

— Мы должны собрать все наши силы в кулак! И опустить кулак на голову гидре империализма! Сейчас не время миндальничать! Сейчас время быть жестоким! Бить по головкам! Бить безжалостно! На штурм твердынь! Разрушим последний оплот Царской власти! Помните! Власть в наших руках! И мы не отдадим ее!

— Не отдадим! — взревела толпа.

Я стояла внизу, под броневиком, затесавшись среди мужиков в зипунах и солдат в потертых, пахнущих грязью и порохом шинелях. Закинув голову, я глядела на маленького кудлатого, чуть раскосого человечка, и тоска охватывала меня. Сцепляла худыми костлявыми руками. Терзала. Душила. Великая тоска обнимала меня и насиловала, и я не могла вырваться. Я не могла закричать. Позвать на помощь. Тоска победила. Зачем я удрала из дворца?! Чтобы поглядеть революцию.

Выстрелы. Царские войска выбрались на площадь из закутков и переулков города, чтобы напасть на восставший народ. Эй, народ! Тебя уже не остановить. Ни войскам, ни солдатам, ни Господу Богу. Они стреляют в нас! Люди падают. Мальчик упал рядом со мной. Человек в замызганном пальтишке, стоя на броневике, размахивал руками.

Он кричал:

— Не сдавайтесь! Они хотят задушить нашу власть в зародыше! Они хотят пригвоздить нас! Закопать живьем! Но это мы закопаем их! Народ! Запевай песню! Вперед на врага!

Люди побежали сначала навстречу выстрелам, потом прочь.

Никто не хочет умирать. Это ясно как день.

— Вперед!.. Вперед!.. — орал человечек с броневика. Солдаты сдернули с плеч ружья, вздергивали приклады. Стреляли навскидку. Пули свистели. Противный свист. Вой. Над головой. Тишину убили. Навсегда.

Когда пуля просвистела близко, слишком близко, я легла на холодную мостовую и прикрыла голову руками. Так меня научила Аля. Она сказала: «Если в тебя будут стрелять солдаты, ложись на землю и закрой голову руками. Если прострелят, то только руки. А рану я тебе всегда залечу. Буду делать перевязки. Не ходи нынче, Линушка, глядеть на их вождя. Он играет в народ. Он не знает, что такое народ. Да ведь и я тоже не знаю это, Линушка. Я привезена сюда из другой страны. Ника дал мне имя, веру, родину, все. И народ Рус — не эта толпа на площади, ревущая: распни Его!.. распни Его!.. Народ — это ты… Это я… это…» Аля тогда заплакала. И я не могла утешить ее.

Я лежала, защитив затылок локтями от пуль, и молилась.

Сапфир. Сапфир на пальце моем. Почему же ты не поворачиваешься. Почему не играешь резко обрезанной гранью.

Милая, милая… Ну потерпи еще немного…

Кто это шепчет?! Я или она, Мать?!..

Она — передо мной. Темная икона. Или картина. Не вижу. Глаза застлала кровавая пелена. Гундосенье баб над моею головой: «Господи, Матушка, Царица Небесная, помози, отыми горючую болесть. Дай разродиться бедной Царице, сестрице Твоей. Вот плод лезет наружу. Мы не вытащим его без помощи Твоей, Честнейшая Херувим…» Какой оклад у этой иконы. Прямо в гнутое, битое серебро… или медь это, позеленелая от времени… не различу… воткнуты грубо обделанные смарагды… перлы… яхонты… Люди движутся внутри иконы. Принимают роды. Я тоже рожаю. Я брежу?! Нет. Это явь. Это происходит здесь и сейчас. Я изгибаюсь в родовом танце. Я подтягиваю колени к животу, тужусь, обнимаю себя за колени. Боль. Сладкая боль. Плод идет наружу, разрывая меня, и все во мне отзывается сверкающей болью. Кости разымаются. Боль достигает берегов. Волна взмывает выше берега. Бьет в небесные звезды в древней тьме иконы. Мы рожаем вместе. Вместе с тобой, о Мать. А когда я успела забеременеть?! Выносить?! Не помню. Ничего не помню. Память отшибло. Отбили. Били долго. Изощренно. Упорно. Кричали: