Ночной карнавал

И, не дожидаясь их разрешения и соизволения, затянула:

— На мосту в Авиньоне в деревянных сабо… резво девушки танцуют, вытанцовывают любовь!.. Вы сабо мои, сабо, деревянные… Уморила меня любовь, окаянная…

— Какая странная песня, однако, — проговорил барон, плюхаясь в кресло. — Почему любовь должна быть окаянной? По мне, любовь — это одно счастье… наслаждение… удовольствие, получаемое по мере удовлетворения соблазна. Разве не так, Пьер?..

— Так, — кивнул режиссер головой, пронзительным взглядом поедая Мадлен. — Любовь — это сон наяву, Черкасофф. А вы хотели, чтобы было иначе?.. Эта девочка умеет творить радость. Я не был с ней, но, если буду когда-нибудь, я буду самым счастливым человеком в мире.

Мадлен благодарно поглядела на Пьера.

— Никогда вы с ней не будете!

— Не кипятитесь. Овчинка выделки не стоит. Где ваш восточный человек, которого вы наняли в цирке?.. Он не внушает мне доверия. Я видел его мельком. Зачем вы хотите напустить его на Мадлен?

— Тихо! — крикнул барон. — Это мое дело! Мадлен, не пытайтесь зубами снять наручники. Это вам не поможет.

— Снимите их с меня!

— Я не сниму их с вас до тех пор, пока вы полностью не подчинитесь происходящему с вами.

— Откуда я могу знать, что со мной происходит?!

— Сейчас узнаете.

Барон свистнул. Из-за портьеры вышел старик с седой бородой. Белый, как Луна в черном ледяном небе; как метель в застылых полях. Белый, суровый, снег, сахар… Соль… Седая соль земли… Глаза его горели двумя сумасшедшими углями, вставленными в сухие, наложенные друг на друга, накрест, твердые дрова — доски — щепки деревянного лица. Его лоб охватывала чалма. Это был скорее тюрбан, искусно обвернутый вокруг темени — большой, из толстого, еле гнущегося розового атласа, переливающегося складками, цвета приречной зари, заколотого огромным рубином, камнем диких пустынных львов и юных девушек, только что познавших на ложе возлюбленного. Под тюрбаном полыхало бешеным пламенем черное от еле сдерживаемой, сгорающей внутри человечьего существа страсти, корявое, как кора столетнего дуба, лицо. Сколько лет тебе, старик?.. Сколько ни есть — все мои.

Барон резко повернулся к вошедшему.

— Видишь эту женщину?

Старик в чалме кивнул.

— А этого мужчину?

Снова безмолвный кивок.

Граф встал и подошел Черкасоффу. Его кулаки сжимались и разжимались.

— Барон, — в голосе его Мадлен услышала ноты презрения. — Вы нас привезли сюда только для того, чтобы мы таращились на вашего придурошного старого бедуина? Думаете, у нас не нашлось бы дел поважнее?!

— О да, конечно, разумеется, — изогнулся барон в издевательском реверансе, вытянув над задом руку в виде крылышка. — Нет ничего важнее постельки. Милые бранятся — только тешатся. Не вы ли недавно хотели ее укокошить?!

— Кто этот шарлатан?! — крикнул граф.

— Пьер, — с улыбкой сказал Черкасофф, — вызовите сюда охранника. Он здесь. Вы ведь помните условный сигнал? И наденьте на графа наручники. Пусть они с Мадлен чувствуют себя на равных. А то ей, крошке, обидно. Это не шарлатан, Куто. Это мастер дзэн, глубоко проникший в учение Гаутамы Шакьямуни, знающий приемы древних магов и заклятий Тюхе, Посвященный и Просветленный. Засуньте Куто в кресло, Пьер! Вы забыли сигнал! Непростительно. Ай-яй-яй.

Барон вытянул губы трубочкой и свистнул, подражая крику козодоя — один раз, другой, а перед третьим сделал паузу: козодой слушал, не идет ли по лесу охотник с ружьем, не хрустит ли снег и хрустальный наст под сапогами, под кирзовыми болотниками. Мадлен, лежа на кровати в наручниках, не шевелясь, повернула голову к двери.

Она ждала, что ее ночной кошмар, охранник, надсмотрщик, соглядатай, войдет в дверь, а он избрал окно; рама подалась под ударом сапога, под нажимом подошвы, стекло треснуло, и на паркет тяжело прыгнул грузный парень в пятнистой военной форме.

Он, оценив происходящее, одним ягуарьим прыжком набросился на графа, связал ему руки за спиной.

— О. пленники, — сказал шутейно барон, — мы с вами играем. Только нельзя, граф, чтобы вы в разгаре событий, защищая Мадлен от воображаемой опасности, вдруг бросились на нашего бедного восточного гостя. Теперь вы обезврежены. Ручки ваши связаны. Птичьи ваши лапки. И клювики закройте. Начинаем! Убери свет, Пьер! Не зажигай ни лампы, ни свечи! Все должно происходить в темноте! Ночью все кошки серы! А глаза начнут видеть во мраке сразу, как привыкнут!

— Я не привыкну к мраку никогда.

Жесткий голос Мадлен прозвучал вызывающе.

Человек в тюрбане подошел близко к Мадлен, вытянул руки над ее головой.

— Ом, мани, падме, хум, — запел он. Низкий голос сотряс потолки особняка. — Ом, хо-хом. Ом, хо-хом. Мы-шли-хлай. Мы-шли-хлай. Лои быканах. Лои быканах.

Он приблизил лицо со страшно, раскаленно горящими во тьме, как красные угли, глазами к лицу лежащей на кровати беспомощной, со скованными руками Мадлен.

— Ты спишь. Ты спишь и видишь сны, — зашептал старик в тюрбане. — Увидь сон, что больше всего вожделеешь!

На кого он похож?!.. Розовая чалма… рубин… когда, где он мне снился?!.. Я не впервые вижу его. Он бормочет, он усыпляет меня. Он говорит мне о молочных реках, кисельных берегах. Он берет меня за руку горячей рукой, кладет мою ладонь туда, где у него бьется сердце. Он старый, а сердце молодое. Бьется, аж хочет выпрыгнуть из груди. Может, он в меня влюбился?!.. Все может быть.

Старик касается горящими ладонями попеременно лба, век, губ, груди, живота, коленей, ступней лежащей пленницы.

— Ты спишь, женщина. Мы все спим и видим сны. Ты должна раскрыться во сне полностью. Ты сбросишь оковы. Ты освободишься. Ты боишься многого. Освободись. Со мной и сейчас ты уже ничего не боишься. Ты не боишься стрелять, если тебе прикажут. Ты не боишься переплыть широкую и холодную реку, когда другие, пловцы-мужчины, сильнее тебя, боятся и не хотят. Ты не боишься, когда на званом обеде всех обносят вкусными блюдами, а мальчика для пробованья блюд нету при дворе, такую должность уже упразднили, и ты вынуждена пробовать все блюда сама: и отрава, подсыпанная в соседнюю плошку, обходит тебя стороной, настигая твою младшую сестру. Ты смелая. В тебе бродят соки и силы. Доверься людям, что содержат тебя из милости. Они не по приказу любят тебя. И будут любить еще больше, если ты уснешь. И увидишь сон. Самый главный сон твоей жизни. Спать! Спать!..

Он все прикасался к ее вздрагивающим плечам. К затылку. К лицу. Все заволакивало пеленой.

Проснется ли она?!

Она не знала. Рядом стонал граф, падающий в сон, как со скалы в бурную реку, бедный страдалец, хотевший убить ее, продолжавший глупо и беспощадно любить ее.

— У тебя будет задание, — услышала Мадлен, утопая в волнах властного сна, — ты должна будешь… должна…

Что она будет должна? Возможно ли, не заснув, догадаться об этом?!

А что, на Востоке все люди — маги-манипуляторы?.. как он ворожит… как трясется алый рубин на его тюрбане… Тюрбан — тюльпан… Тюрбан в алмазах, как тюльпан в росе… Откуда ушлый барон его похитил?! Что он там бормочет… про конюшни?!.. про тронный зал… про плац-парад… Она падает во время. Снова во время. Этот контрабандный восточный лунь, седой филин с насупленными бровями, толкает ее с обрыва, и она летит, ни за что не отвечая, ничего не желая. Куда?! Лучше остаться среди живых! Ты не умрешь. А мои любовники?! Я ведь за них тоже молюсь!

Твои любовники, о Царица, изысканны и неповторимы; и никто не сможет сравниться с ними, разве только…

.. и никто не сможет сравниться с ними, разве только гнедой конь, выпятивший грудь; разве только конь игреневый, черный с белой гривой и молочно-белесым хвостом; разве только серый в яблоках, так перебирающий ногами, когда он бежит по дороге, и три валдайских бубенца трясутся и вызванивают счастливую песню под дугой, и телега петляет и содрогается, и санный полоз тянется в кромешной белизне, и… — Господи, я ж еще не прибрана!.. А Гришка сейчас заявится. С минуты на минуту. Как я его приму?! Отказать надо было. Да не могу — вся любовью изойду, так его желаю, возмечтаю о нем.