Ночной карнавал

А Мадлен и граф хохотали, кружась. Они были счастливы.

Когда они расстались на одной из старых улиц Пари, где ручки на дверях домов были сработаны века назад из тяжелой меди в форме зверьих и птичьих голов, а в ставнях торчали шляпки железных гвоздей величиною с хорошую ягоду сливу, Мадлен недолго думала. Поправив вуаль и закусив губу, она небрежным движеньем руки остановила машину. «В Оперу!» — коротко бросила водителю.

Она все-таки поехала в Оперу.

Она знала, что граф должен быть там с невестой.

Почему граф женихался столь долго, не женился — это было не ее дело; она понимала, что он не женится из-за нее, и это вызывало торжествующую улыбку на ее красиво изогнутых губах; но она хотела, чтобы он женился на ней, вот в чем была загвоздка, и знала, что это невозможно. Кто она такая? От графа отвернулся бы весь бомонд всего высокородного Пари, если бы они сыграли свадьбу. В ней нет ни капли благородной крови. Она не голубокровка. Она плебейка. А место черни где? На кухне; в людской; у порога; в собачьей будке. И кровь у нее красная. Хоть сейчас по запястью полосни.

Она подкатила на авто к нарядному, как сливочный торт, зданию Оперы, расплатилась, выпрыгнула на мостовую. Побежала.

Опера уже началась. Даже на улице было слышно, как пели.

Давали оперу знаменитого композитора из земли Рус; по сцене бегали высокие и маленькие люди в бархатных камзолах и вышитых золотой нитью кафтанах, они вздергивали руками и пели, голосили, заливались соловьями. О чем они пели? Они пели на незнакомом Мадлен языке, медодичном и звонком, как тяжелые удары медного колокола, далеко разносящиеся с высокой белой колокольни храма, заметенного снегом. Среди мужчин в кафтанах на сцене металась из угла в угол девушка. Она была одета в синий сарафан, волосы ее, заплетенные в увесистую косу и перехваченные на лбу золоченым жгутом, блестели таким же червонным золотом, как волосы Мадлен. Она задирала лицо к потолку, к сверкающему опрокинутому сугробу огромной люстры, и голосила тонко и высоко, и ее отчаянный голос напоминал Мадлен крики чаек на побережье. В чем заключалось ее отчаянье? Мадлен не понимала ни слова. Широко открытыми глазами она глядела на поющих людей, на яркие и нелепые театральные декорации, на оркестрантов в оркестровой яме, перепиливающих смычками скрипки и виолончели. На сцену вышел, тяжко ступая, человек в короне; он медленно подошел к девчонке в сарафане и схватил ее в объятья. Она взвизгнула, и голосок ее улетел туда, откуда не было возврата. Все захлопали в ладоши, и Мадлен тоже захлопала. Она пробралась в ложу под присмотром капельдинера, когда уже в зале погас свет и вовсю распевали чужеземные актеры, и сейчас усердно хлопала, не понимая, где она, зачем эта музыка, зачем на сцене торчит, как гриб в лесу, человек в царской короне, зачем она явилась сюда, и тоскует, и водит глазами туда-сюда, ища в толпе партера, внизу, на ложах, на ярусах, в бельэтаже, в амфитеатре лицо; лишь одно лицо; лишь лицо человека, час назад прижимавшееся к ее лицу, к ее губам, к ее глазам.

И она нашла.

Они сидели в ложе, напротив нее. У нее в руках был сложенный веер, она поигрывала им, как играют ручной пташкой, пленным воробьем. Он держал бинокль, наводил его на шевеленье толпы, на кланяющихся на авансцене певцов. За корсажем у нее осыпала на красный бархат ложи тонкие лепестки большая махровая роза. Мадлен вспомнила розу гитаны, торчавшую в ее волосах, когда тореро танцевал с ней фламенко. Коррида. Жизнь — это коррида. Почему жизнь — постоянная битва? Неужели человек не устанет бороться? Пусть человек скажет себе: баста. Пусть все борется вокруг меня. А я буду сидеть тихо. Со скрещенными ногами. Со сложенными в благодаренье руками. С просветленным взглядом. И ничего не буду делать. Ничего. Ни пальцем не шевельну. Ни волосочком. Ничем. Никому не буду должен. Никому. Никому.

Мадлен встала в ложе. Не отрывала взгляда от жениха и невесты.

Люди на сцене опять запели, но она не слышала. Она смотрела на нее. Она рассматривала ее. В чем дело? Почему ревность? Эта женщина ничем не провинилась перед тобой, крошка. Она не посягала на твою жизнь. Не убивала тебя. Не ненавидела тебя. Она даже не отняла у тебя счастье. Это ты отнимаешь счастье у нее. Гляди, она заметила твой взгляд. Она тоже смотрит на тебя. Она поняла, кто ты. Она узнала тебя.

Ну и мымра же у тебя невеста, граф Анжуйский!

Длинное лошадиное лицо. Лошадиные зубы. Да она непородистая лошадка. Конь, на котором я сегодня каталась на карусели на Холме Мучеников, много лучше. Красивее. Гладко зачесывается. Хоть бы волосы взбила. На шее жемчуг поддельный. Он слишком ярко, вызывающе блестит. Настоящий — из раковин южных морей — тускл. Настоящий — нежен. Как накрашены ее ногти и рот! Она не знает тона своей помады. И, Боже мой, графская невеста, какие же у тебя рыбьи, тоскливые глаза, как тебе скучно, как тебе обрыдло жить на свете. Какая ты молодая старуха. Как тебе охота на покой. А покоя нет и нет. Не предвидится.

Ну, я тебе устрою беспокойную жизнь.

Мадлен сложила большой и указательный пальцы, сунула их в рот и оглушительно свистнула. Театр вздрогнул. Взоры всех обратились на хулиганскую ложу.

Вместо злостного хулигана публика увидела молодую женщину необычайной красоты, от ее головы исходило сияние, ее глаза метали синие молнии. Люди проследили за ее пристальным, тяжелым взглядом. Заметили пару — мужчину и женщину — в ложе напротив; мужчина перестал разглядывать в бинокль чужие галстуки и щеки, женщина прекратила играть веером.

Театр больше не слушал певцов и не смотрел на сцену.

Театр смотрел на них троих.

Невеста графа уронила веер. Ее обнаженная грудь и плечи покрылись красными пятнами. Она указала графу на ложу, где стояла, выпрямившись, как аршин проглотив, Мадлен. Граф затряс головой, отрицая очевидное, потом запрокинул голову и расхохотался. Кому был обиднее его хохот? Невесте? Любовнице? На сцене девушка в сарафане пела печально, отчаянно, воздевая белые руки, бросаясь в ноги старому седому человеку в короне. Не бери меня в невесты! Не мучай меня! Дай мне умереть свободной! Ты же любишь другую! Ты любил женщин! Ты прожил жизнь! Зачем тебе я?!.. Зачем тебе… я?!..

Невеста графа тоже встала и так же, не отрываясь, глядела на Мадлен.

Поединок взглядов. Ну что ж. Кто кого.

Тетар затаил дыхание.

Какая отчаянная музыка! Бедные музыканты в оркестровой яме, они знай себе пиликают, потеют. Худо им. И жалованье у них крохотное. И пашут они каждый вечер в пыльной яме. И репетиции у них по утрам. И дирижер на них орет. А на нее никто не орет. Она свободна. Она захочет — и уйдет из Веселого Дома навсегда. Прочь. И никто не догонит ее. Захочет — и бросит графа. Насовсем. Пусть он гонится за ней тогда. Умоляет. Кидается в ножки.

На сцене все наоборот. Там женщина кидается в ноги мужчине.

А есть на свете такой мужчина, которому ты бы кинулась в ноги, Мадлен?!

Долговязая невеста графа не выдержала. Злобно улыбнулась, показав лошадиные зубы. Повернулась спиной к Мадлен. Театр шумно, разом, выдохнул. Глядел на голую спину графской невесты. Она уходила из ложи. Граф бежал за ней. Остановился. Вернулся в ложу. Посмотрел из-за обтянутого кровавым бархатом парапета на торжествующую, гордо стоящую Мадлен. Плюнул. Вытер лоб тылом ладони. Публика зааплодировала. Кто-то крикнул: бис!.. браво… Мадлен вскинула руки и хлопнула в ладоши. Раз, другой.

Она аплодировала графу. Его невесте с лошадиной мордой. Публике, выдержавшей поединок с честью. Себе, своей улыбке, своим рукам, глазам, груди.

А душа… Что душа?.. Кому она-то нужна. Зачем ее тревожить. Пусть живет одна. Ей в одиночестве легче. Никто и не знает, что она у нее есть.

Мадлен сделала ручкой почтеннейшей публике, театр взвыл, засвистел, затопал ногами, закричал приветствия, засмеялся. Она повернулась и вышла вон из ложи.

Спустилась вниз по лестнице, устланной потертым тысячью каблуков ковром, в зеркальный вестибюль, прошла к выходу. В зеркалах отразилась великолепная, как мраморная статуя, женщина с золотой львиной гривой, на высоких позолоченных каблуках.