Ночной карнавал

Вот последние шерстины, изукрашенные блестящей перевязью, скрылись под равнодушной водой. Она потонула.

Она утонула, Царица. Она будет жить.

А она?! Мадлен?! Ведь она тоже на сегодня Царица. Морская. И сухопутная. И Царица любви — гляди, как сжирает тебя глазами этот рыжий деревенский мальчик, шофер барона, как хочет лишь прикоснуться к тебе, не больше. Сколько их хотело прикоснуться к тебе снаружи и внутри?! Ты не считала. Сколько их — мужчин — как драгоценных камней на твоем истязаемом и холеном теле, битом и гнутом и мытом в сливках и шампанских винах?! Это не самоцветы, Мадлен. Это твои мужики. Зачем ты приехала в Венециа?! Чтобы наблюдать, как картонная игрушка тонет в красивейшей лагуне Эроп?!

— Иноверцы и чужестранцы обычно останавливаются вон там, — гондольер показал веслом на дом, смотрящий прямо в лицо ночной лагуне, отраженье горящих окон плыло и мерцало, сливаясь с отраженьем апельсина-Луны в колышащейся тревожной воде. — Это известный в Венециа отель. Я, кажется, знаю, кого вы ищете.

— Не завирайте, — сказала Мадлен, как говорят в Пари, и гондольер ее понял. — Почему вы это должны знать?

— Потому что я запомнил вас.

— Вы меня видите впервые!

— Я запомнил вас по портрету, синьора, — серьезно сказал гондольер, и глаза его смеялись. — Синьор, которого я вез в лодке сегодня утром, держал в руке медальон и глядел внутрь раскрытого медальона, и плакал. Я перегнулся тайком. Я увидел портрет женщины. Маленький, но маслом писанный. Я ли, житель Венециа, масла от темперы не отличу. Мастер делал. — Он прищелкнул языком восхищенно. — Это были вы. Вы сидели в подушках, в сбитых простынях, вполоборота, прижав руку к груди, жемчуг горел на вашей шее, вы гляделись в зеркало, и глаза у вас были большие, длинные и синие, как сливы из Ареццо. Вот ей-Богу. Вы это были. А зеркало перед вами держал амурчик. Ангельчик Божий. И губы у вас были красные, как роза. И, я готов поклясться, от портрета пахло розой. И синьор таращился на ваш портрет, сжимал медальон в кулаке и плакал. Мужчины редко плачут, синьора. Он любит вас. Поверьте. Он остановился в этой гостинице. Я сам сегодня вез его сюда. А это знаете кто, тощий старик, в роскошной гондоле?.. Руки к небу воздел?.. Кричал: прощай, Царица, вернись в свое море!.. это — дож… рядом с ним в кресле, прижала ручки к груди, головка закутана в кружевную мантилью, щечки нежны, как персик… догаресса… молоденькая… старый до молодой охоч…

— Слишком много речей, лодочник, — холодно сказала Мадлен и положила руку гондольеру на плечо. — Держи монету. Вези в гостиницу. Мы уже видели, как умирает Царица. Теперь надо жить.

— Ого, монета!.. — возопил гребец. — На эти деньги я могу не гонять гондолу целый год!.. Синьора, вы — или умалишенная, или…

— Или, — сказал парень и толкнул лодочника в спину. — Делай, что велят! Живее!

Лодка, умело огибая другие быстро скользящие гондолы, направилась к зданью гостиницы с ярко горящими окнами и балконными дверьми. Когда подплыли ближе, Мадлен увидела, что дом весь в факелах. Факелы горели везде — и на подоконниках распахнутых в ночь и морской бриз окон, и на карнизах, и на крыше, плотно всаженные в стальные гнезда для факелов и древков знамен, и на балконных перилах, и ветер рвал и трепал огонь, волочил в сумраке ночи неистовые огненные шлейфы. Люди смеялись, плывя в лодках; целовались; шептались; признавались в любви. Доносился звонкий смех, звон клинков, проклятия, ругательства, клятвы. Все было как всегда. Как во все времена. Мадлен, как завороженная, смотрела на пляску огня среди воды. Как это было давно — и любовные письма, и клятвы, и вздохи, и поцелуи. Как это рядом сейчас. Как это все будет после нее, когда она…

Она не умрет никогда. Она не может умереть.

Гондольер подгреб к гранитному порогу, пьющему морскую воду. Замшелые, заросшие водорослями ступени вели во дворец морского Царя. Она еще успеет к нему.

— Выпрыгивай, чичисбео! Это здесь.

Они оказались с парнем на гранитном крыльце. Гребец высоко, довольный удачей, подбросил монету, полученную от Мадлен, спрятал в карман.

— А все на свете просто, господа! — крикнул он напоследок, отгребая и разворачивая лодку носом к впадающим в лагуну каналам. — Людям нужна радость! Вот вы дали мне радость! Я накормлю своих детей! И долго буду их кормить! И людям нужна любовь! Только любовь! Любите друг друга, и все будет хорошо! Не убивайте друг друга! Любите! Любите!..

Крик гондольера повис над морем. Перелился в песню.

В ушах Мадлен осталась эта песня, когда она, оставив на ступенях гостиничной лестницы молчащего коленопреклоненного Монаха, постучалась в комнату, номер которой, путаясь и волнуясь, выкрикнула ей завязывавшая на затылке маску обезьянки бойкая горничная, — скорей, скорей, она опаздывает, карнавал в разгаре, уже дож Голову Венециа утопил в море, а она еще здесь, в гостинице, и постояльцев нет, все в море на лодках, все на каналах, — кого синьора ищет?!.. в Доме никого нет… а, чужестранца… графа… да, да… кажется, он спит… вон его номер… идите… ну вас… я опоздаю!..

Обезьянка улизнула, шурша юбками, поправляя падающую со лба маску. Царица Моря махнула рукой Монаху: жди.

Она стукнула раз, другой.

Резкий стук отдался под гулкими сводами старинного пустого дома.

Тишина.

Мгновения, тяжко падающие, как капли густого меда с деревянного черпака.

Скрип половиц. Шаги. Скрежет ключа в замке.

Дверь отлетает.

Она резким рывком сдергивает маску и бросает прочь.

— Ты?!..

Он обнял ее всю глазами. Охватил. Душа, выплеснутая в первом потрясенном взгляде, сказала ей больше, чем все глупые будущие слова.

— Я.

— Зачем?!.. Уходи!

Она видела перед собой его лицо. Оно было худым и старым, как лицо дожа, заклинавшего тонущую Голову.

Он тяжело дышал, хрипло. С его висков катил по щекам пот.

Мадлен было не обмануть. Она слишком хорошо знала пот любовной работы.

— У тебя женщина?

— Да. Проваливай!

— Я нашла тебя не для скандала, Куто.

— Для чего же еще?! Уйди, Мадлен!

Его глаза метались. Остановились на ней. Он прищурился, как если бы Мадлен излучала ослепительный свет. Они говорили: «Останься. Ты моя. Если бы ты могла уйти и остаться одновременно».

— Я войду и погляжу на твою постельную девку. Она лучше или хуже меня?

Мадлен оттолкнула графа плечом и ворвалась в комнату. На столе горел ночник, прикрытый газетой. Неприбранный стол. Блюда с ломтями ветчины, с неряшливо раскиданными дольками недоеденных апельсинов. Он тоже любил кормить ее апельсинами. Брал в зубы дольку и всовывал ей в рот. Она, шутя, выталкивала дольку языком в его жаждущие поцелуя губы, и так они играли долькой, как золотой рыбкой, пока один из них не надкусывал зубами фрукт и сладкий сок не брызгал и не заливал их подбородки, губы, шеи, грудь. И тогда они целовались уже по-настоящему. Серьезно. До задыхания. До исступления радости и страсти. И он, подняв, взбив и разметав ее юбки, втискивался в нее живым дрожащим копьем, заполнял ее, бил и толкал, желая жить и быть в ней, только в ней, там, внутри, в жарком и победно сжатом вокруг него, тесном, крепко сомкнутом, скользком, как устрица, обнимающем его зачинающую стать лоне, — о, это лоно Мадлен, измеренное сотней мужских копий, лотов и ломов, битое и не разбитое, как золотое яйцо из сказки, — вот она, страсть и радость! Только радость! И только страсть! И только с ней! И никто, никакая проститутка, никакая царица, никакая невеста, никакая жена не заменит ему ее! Бешеную Мадлен! Нежную Мадлен! Желанную, веселую, цветущую розу Мадлен! Сорви ее! Вдохни ее!

И он изливался в нее всей мощью пламенного солено-терпкого, светлого потока, — светом звезды, лавой недр, пучком солнечных лучей, взрывом белой морской пены, — соль и горечь, полынь и сладость, вы в ней, вы ударили навстречу ее прибою: они всегда взрывались вместе, вместе и только вместе, и это была единственная женщина в мире, которая во взрыве страсти была с ним и в нем, содрогалась в одном с ним порыве, била в его струю ответной горячей струей.

Эта женщина снова с ним. Она приехала.

Какого черта она приехала?! Он же ее уже забыл!

Нет. Не забыл.

Да и она, как видно, не забыла его.

Что есть забвение? Пыль, память?.. соль рассыпанных звезд в ночи над лагуной Венециа… огоньки украшенных цветами катеров на Зеленоглазой… кварцевый песок, и их пальцы ищут раковины и находят… мороженое на террасе, и сережка валится в вазочку, и он ищет ее позолоченной ложечкой, и безотрывно глядит, глядит, глядит на нее…

На эту женщину. Синие глаза. Золото волос. Ало горящий, вспухший в гневе и любви рот.

Она любит его. И примчалась к нему из-за любви.

Он владеет ею. Он владычествует над ней. Что и требовалось доказать.

— Твоя невеста сказала мне, что ты здесь.

Маленькая проституточка, лежащая во взрытой, перепаханной кровати, исподлобья, изумленно глядела на них. Ее клиент говорил с роскошной дамой в норковом манто не слишком понятно. На приморском жаргоне Порто Алессандро?.. генуэзских моряков?..

— О, девочка… Неплохо заработает за ночь. У тебя, Куто, хороший вкус. Она напоминает зайчика. Должно быть, резво прыгает. Худенькие лучше. Они легче. Их приятно сажать на себя.