Номер с золотой визитки

Она испугалась, едва увидела, как я появляюсь в коридоре, и почти вооружилась зонтом. Мне явно не удалось полноценно её успокоить и притупить её тревогу, вызванную нашим внезапным столкновением, и я, разумеется, ушёл, но даже в условиях спешки и впопыхах смог оставить свою визитку, впрочем, не особо рассчитывая на возможный звонок. Первое впечатление, оказывается, не всегда верно, так я ещё и имел неосторожность намекнуть, что девушка глупая, и показал себя не с лучшей стороны, когда лишь стремился напомнить об осторожности в наше время. И с чего бы ей в таком случае связываться со мной? Мои слова показались оскорбительными и унизительными, особенно учитывая тот факт, что на безрассудный и смелый поступок её толкнуло исключительно неравнодушие и неспособность пройти мимо творящейся несправедливости, а значит, в вынужденном проявлении отваги есть и моя вина.

Не находись я в том злосчастном переулке, Кимберли просто продолжила бы свой путь, куда бы он её ни вёл. Её претензии насчёт того, как именно я выразил свою благодарность, были довольно-таки оправданы, но теперь ничего из этого уже не имеет особого и первостепенного значения, ведь отныне мои руки в её крови, а сама Кимберли так и вовсе выглядит безжизненной и ушедшей. Спасаясь от Трэвиса, я залёг на дно частично в соответствии с его же переданными мне познаниями, но мне вообще не стоило сдаваться так легко. Я ни в коем случае не должен был уходить и оставлять её одну, не удостоверившись в том, что она будет в порядке. Если за квартирой следят, то меня срисовали ещё на подступах к подъезду и уж точно задолго до того, как я фактически ворвался в помещение через незапертую дверь, которую в этот раз уже не пришлось тихо и не привлекая внимания открывать. Если же Трэвис и отозвал своих людей, то он всё равно так и так скоро узнаёт, что я в деле. Сострадание и отзывчивость всегда, сколько я себя помню, были моей ахиллесовой пятой.

— Кимберли… Кимберли, вы меня слышите?

Увидев её ещё от двери благодаря попавшим в поле моего зрения ногам, облачённым в колготки бежевого оттенка, я склоняюсь над ней, распростёртой на полу гостиной в противоестественной для меня позе. С побагровевшими на кончиках в остальном каштаново-коричневыми волосами Кимберли по-прежнему неподвижна. Я не могу не понимать, что при внезапном улучшении состояния она, вероятно, придёт в ужас, почувствовав чужие прикосновения, но, тем не менее, вынужденно дотрагиваюсь до её шеи. В моей груди мгновенно теплеет, когда пальцы улавливают пульс. Слишком давно в силу разных причин не ощущая подобных эмоций и порой даже задумываясь, а жив ли я ещё, или все органы, отвечающие за их проявления, уже давно атрофировались, сейчас я почти пугаюсь охватившего меня облегчения. Находись я в вертикальном положении, оно бы подогнуло мои ноги и лишило моё тело опоры. Но в данный момент всё ограничивается потемнением в глазах, и вслепую мне приходится вытянуть руку вперёд, коснуться ею телевизионной тумбы, у которой и бросили страдать Кимберли, и опереться на всю поверхность ладони, лишь бы от эмоционального перегруза не рухнуть туловищем прямо на девушку. Голова немилосердно кружится, и я не различаю ничего вокруг себя. Но среди всей это неразберихи пронзительно ясно и неожиданно чётко нужный вектор для возвращения в реальность помогает найти осторожное и робкое, но яркое и убедительное прикосновение к задней части шеи. Распухнув свои до того прикрытые глаза, я оказываюсь оглушён предостерегающей от поспешных действий вспышкой, когда осознаю, что Кимберли пытается приподняться и сесть. Но она может быть травмирована, и в этом случае двигаться ей никак нельзя. Даже прежде, чем эта информация успевает превратиться в команду, исходящую из мозгового центра, моя рука уже останавливает, возможно, повреждённое тело, эффективно и плодотворно ограничивая его дальнейшие перемещения. Кимберли послушно замирает, находясь не в силах преодолеть моё сопротивление. В её взгляде возникает полнейшее недоумение, и, затратив некоторое время на поиск сбившегося под воздействием стресса дыхания, я наконец обращаюсь к ней:

— Не двигайтесь.

Мне уже известно, что, наверняка будучи во всех смыслах независимой, она не переносит, когда ей дают советы и в некотором смысле повелевают. Но, невзирая на это, мои слова определённо звучат не как просьба, а фактически содержат в себе приказ. Я со всей серьёзностью осознаю, что такой подход может быть снова воспринят в сугубо отрицательном ключе, однако этого не происходит. Неужели всё настолько плохо, что Кимберли совершенно не в силах кому-либо перечить? От бесстрашия и смелости во взгляде не осталось и следа, а пылающий огонь и жажда жизни в глазах будто потухли, и я словно задыхаюсь от ощущения толчка в грудь, вызывающего понимание, что всё это исключительно моя вина и ничья больше.

— Давно вы здесь?

— Не очень. А вы… вы как?

— Они… они уже были здесь, когда я пришла, и сказали… сказали, что вернутся завтра. Один из них так точно, — дрожащим голосом еле-еле выговаривает Кимберли, и при этом её зубы стучат друг о друга, пробуждая в ней воспоминания, которые, я думаю, она хотела бы забыть, а во мне тошнотворные ощущения в желудке, поднимающиеся и в пищевод, но я проглатываю их и концентрируюсь на ней.

— Постарайтесь забыть.

— Я… я не смогу…

— Прямо сейчас это, разумеется, невозможно, но со временем у вас всё получится, а пока вы должны кое-что сделать.

— Снова что-то для вас?

Неожиданно резко подняв свой взгляд с испепеляющей яростью в нём на меня, она, не моргая, смотрит в мои глаза, в глубине души, наверное, задаваясь вопросом, за что ей всё это. Я не отворачиваюсь и не отгораживаюсь от такого пристального взора, потому что он и эмоции в нём совершенно мною заслуженны. Уверен, она уже жалеет, что проявила сопереживание и участие. Но, что бы ни произошло дальше, теперь я никуда не уйду.

— Нет, для себя. Сделайте глубокий вдох и выдох.

— Да что даёт вам право опять мною командовать?

— Просто сделайте, как я говорю, и всё. Если будет больно, значит, внутренние повреждения не исключены. Если ничего такого вы не почувствуете, то я оставлю вас в покое.

Вздохнув, Кимберли наконец делает то, о чём я её и попросил. Её грудная клетка расслабленно приподнимается и опускается. В языке тела ничего не свидетельствует о зарождении болезненных ощущений. Мои догадки о том, что поводов для переживаний нет, подтверждаются мгновением позже.

— Я чувствую себя, как обычно, но они меня и не били.

— Засохшая кровь именно об этом и свидетельствует, да.

— По крайней мере, по животу и телу.

— А они это? Впрочем, неважно. Лучше скажите, можете ли пошевелить пальцами.

— Да, вполне.

— Тогда, думаю, всё хорошо. Нос также не выглядит сломанным.

— А откуда вы всё это знаете?

— Мой… мой отец был врачом, — обычно я не говорю об этом даже с теми, кого знаю не первый год, потому что вспоминать тот день и час, когда я стал сиротой, по-прежнему слишком больно. С тех пор уже минуло без малого шесть лет. Но какой-то причине в этот самый момент слова совершенно легко и без всяких раздумий слетают с моего языка. Тогда мне было двадцать. Совсем не маленький ребёнок. И, тем не менее, даже спустя всё это время я не чувствую себя оправившимся от потери. Говорят, что время лечит, но по моему скорбному, печальному и трагичному опыту это утверждение далеко не всегда является правдой.

— А кто он сейчас?

— А сейчас его нет.

— Простите… Мне не следовало спрашивать. Я сожалею.

— Вам не за что извиняться. Вы не виноваты. Его не стало не из-за вас.

— Но всё-таки я…

— Всё, правда, хорошо, и вообще нам лучше вернуться к вопросу вашего самочувствия.

— Я в порядке, и, знаете, я рада, что вы здесь. Спасибо вам за это.

— Но?

— Что «но»?

— Уверен, вы что-то недоговариваете.

— Вовсе нет. С чего вы взяли?

— Кимберли.

— А вы ведь правы. Простите за то, что я сейчас скажу, но всё это из-за вас. Конечно, я и сама влезла, и всё-таки вы всему виной. Избавьте меня, пожалуйста, от своих проблем. Разбирайтесь с ними сами.

— Так вот вы как теперь заговорили?

— Да, так, и вообще я вас больше не задерживаю.

— О чём вы говорите?

— Вы пообещали, что оставите меня в покое. Так вот, теперь, когда мы установили, что я цела, и мне не требуется медицинская помощь, в вашем дальнейшем присутствии нет необходимости.

— Ну да, конечно. А что, по-вашему, будет завтра?

— Я… я не знаю. Ещё не думала. Но мой отец полицейский. Он сможет меня защитить. Вам вовсе не нужно обо мне переживать. Вы вполне можете вернуться к своей жизни.

— Хотел бы я, но уже ничего не получится.

Я говорю слишком тихо для того, чтобы Кимберли услышала, одновременно обдумывая то, что её отец действительно тот, за кого я его и принял, и очевидно и по сей день остаётся верным однажды выбранному призванию. Для меня всё это не слишком хорошо. Встрепенувшись, она подталкивает своё тело вверх, занимая сидячее положение, в то время как моя правая рука по-прежнему выпрямлена с левой стороны от неё. Эмоции поутихли, градус напряжённости спал, и я не нахожу враждебности в карих с зелёными вкраплениями глазах, а обнаруживаю лишь усталость, отголоски страха и полнейшую растерянность, что наталкивает меня на мысль, что Кимберли не особо и хочет звонить своим родителям и посвящать их в возникшие у неё неприятности. Возможно ли, что они недостаточно близки? Или таким образом она просто желает их обезопасить? С чем бы это ни было связано, я думаю, что если бы она считала приемлемым данное действие, то ни за что не связалась бы с незнакомцем, который и навлёк на неё откровенную беду. Но я не в состоянии остаться, если меня только и делают, что прогоняют, и старательно отвергают так настойчиво предлагаемую поддержку. Нельзя что-либо делать насильно и против воли. Кимберли не нужны дополнительные проблемы, которые лишь будут расти в геометрической прогрессии в том случае, если я останусь. Ей просто необходимо преодолеть себя и переступить через ограничивающие причины, в чём бы они не состояли, и позвонить отцу. Довериться тому, кто точно сделает всё правильно и не навредит. Я же вовсе не тот человек, а клеймо судимого точно не прибавит мне очков в её глазах и в конечном итоге заставит посмотреть на меня, как на прокажённого, с чем я и по сей день периодически продолжаю сталкиваться. Придя в себя, я встаю и уже двигаюсь на выход и из комнаты, и из жизни Кимберли, когда до моих ушей доносится смутный всхлип. Это мгновенно заставляет меня обернуться, и я вижу закрывшую руками лицо девушку в попытке спрятать, вероятно, катящиеся по щекам слёзы. Но соответствующие звуки не утаить. Тяжело вздохнув, я возвращаюсь обратно, потому что, что бы о себе не думал, не могу никак иначе.