Нонкина любовь

— Добро пожаловать, Нона! — протянул он ей руку и начал суетиться вокруг нее. И все расспрашивал, как это она надумала прийти.

— Пришла повидаться, дедушка. Ведь немало и я поработала здесь, — сказала Нонка.

— Ну и хорошо! Хорошо сделала, доченька! На днях приходил агроном с доктором, осмотрели поросят и говорят: больше таминов надо было им давать зимой.

— Чего давать, дедушка?

— Таминов, таминов, говорю, надо было давать.

— Витаминов, дедушка, не таминов, — засмеялась Нонка.

Засмеялся и Дамян.

— Да откуда же мне знать, что за витамины такие. Так вот, говорят, надо б поросятам еще зеленого вееру.

Нонка и Дамян переглянулись и захохотали. Нонка давно не смеялась так от души.

— Зеленый конвейер называется, дедушка, — говорила она сквозь слезы.

— Вот не могу запомнить я эти всякие, что тут поделаешь! От пустой головы чего и требовать! Пустая, проклятая, ветер в ней гуляет. Так-то!

Насмеявшись вдоволь, Нонка объяснила, что такое зеленый конвейер.

— Вот приготовим, — сказала она, — несколько ящиков длиной в два-три метра, шириной в полметра. Наполним землей, засеем первый ящик и, как вырастет трава, дадим ее поросятам. А в это время засеем второй, пока растет, засеем третий, потом опять первый, вот у поросят и будет зеленая травка до самой весны.

— А, ну теперь ясно. Не спросил, знаешь, тех, что приходили, чтоб дураком не считали. Так-то. Ты, Нонка, приходи к нам к осени подсобить маленько.

— А я здесь уж, дедушка! Пришла…

— Ну? — крикнул дед Ламби и отпрянул от удивления. — А ты, ненароком, не обманываешь, доченька?

— Не обманываю, дедушка, чего обманывать-то? Вернулась я!

— О-ох! — вздохнул с облегчением дед Ламби и перекрестился. — Слава богу, доченька, слава богу!

Дамян ласково посмотрел на Нонку, но она не заметила его взгляда.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

С тех пор, как Нонка возвратилась на ферму, будто сама жизнь вернулась туда. Поля вокруг фермы пышно зазеленели, оба вяза протянули к самому небу свои густые верхушки, речка зашумела тревожно и буйно и разлилась, молодые деревца на дворе фермы распустились и зацвели. Потянулись тихие, теплые весенние дни, когда в первом порыве молодости расцветает вся природа, безумно и пышно.

Дед Ламби точно помолодел. Его желтое, худое лицо порозовело, он стал еще разговорчивей и веселей. Нонка снова стала заботиться о нем, и он опять молодецки сдвинул набекрень мохнатую папаху и заважничал. И Дамян переменился. После смерти жены он стал замкнутым, молчаливым, а теперь узнать его было нельзя. Крупный, статный, он работал не покладая рук, и все ему было мало. Рано утром приходил он из села с маленьким сыном Маринчо на руках, оставлял его во дворе, а сам шел в коровник, тихонько посвистывая.

И Нонка успокоилась. Ей хотелось все на ферме устроить по-своему, и она минуты не сидела без дела. Дамян ходил за ней по пятам. Еще раньше, когда оборудовали ферму, Нонка оценила его работу — он больше всех помог ей в этом трудном деле. Теперь же она стала замечать, что он относится к ней еще заботливей и все старается порадовать чем-нибудь. Он всегда сразу догадывался, что ей нужно, и доставал и приносил на ферму: то новый ящик, безмен, электрическую лампочку, то лопату или еще что необходимое. Раз даже притащил пружинную кровать. Взял ее из конторы кооператива. Все, что ему удавалось раздобыть откуда-нибудь или выхлопотать в правлении, он передавал Нонке в собственные руки, улыбаясь кротко и добродушно.

— Принимай новый инвентарь, Нона!

Однажды он принес будильник и, как всегда, сразу же передал его Нонке.

— Смотрю я, твоя таратайка совсем отказывается служить.

Нонка была тронута и не знала, как отблагодарить его. В эти тяжелые дни, когда она переживала свое горе и чувствовала себя особенно одинокой, милое отношение Дамяна, его заботы и внимание искренне радовали и успокаивали ее. Вскоре оба так привыкли работать вместе, что понимали друг друга с полуслова. Она готовила свиньям корм — Дамян разносил его, он косил люцерну в саду — она собирала ее в стожки, и потом вместе они носили ее на ферму. Вечером, если Нонка не была дежурной, они вместе возвращались в село. Нонка привыкла к нему, и когда, случалось, он не приходил на работу, она ждала его до самого вечера. Спокойный, тихий и умный, он заполнял пустоту ее жизни, и без него она чувствовала себя одинокой. Она привязалась и к его ребенку и полюбила его. Это был тихий, худенький мальчик, в старой, некрасивой одежде, росший без материнской заботы и ласки. В свободное время Нонка шила ему обновки, мыла его, наряжала, как куклу, и ребенок привязался к ней. Каждое утро, входя с отцом во двор фермы, он кричал еще в воротах:

— Тетя Нона, ты где?

Нона брала его на руки и целовала в щечку.

С каждым днем воспоминание о ее жизни с Петром становилось все бледней и бледней. И часто она думала, что их жизнь, такая счастливая и такая горькая, была лишь обманчивым и мучительным сном. Но вечером, стоило ей остаться одной и закрыть глаза, как Петр вставал перед ней, с прищуренными глазами, суровый и гордый, властный и любимый. И тогда она чувствовала, что в глубине сердца таится тяжелая, безысходная любовь к Петру. Она забывала об его измене, обо всем, что произошло между ними, и мысленно обнимала его с трепетом девственной чистой любви. Но утром, освободившись от ложного обаяния сна, она рассуждала трезво, мысли ее были ясны, и, вместо любви, в сердце зарождалась обида и осквернение. Медленно и мучительно зарастала рана, но зарастала с каждым днем, и в ее юной душе пробивался нежный росток новой жизни. «Не сломит ли его буря, и для кого ему цвести?» — спрашивала она себя в смущении и тревоге.

Калинко снова стал ходить на ферму. И раньше, когда Нонки еще не было на ферме, он часто приходил к деду Ламби, но теперь что-то уж больно зачастил. Он очень возмужал за последние три года, отпустил себе усики. Но, хотя черты лица его стали как-то строже, хотя он старался выглядеть твердым и решительным, из его кротких голубых глаз струилось мягкое сияние страдающей артистической души. Три года назад, еще до замужества, Нонку смущало его молчаливое ухаживание, и теперь она не знала, как вести себя с ним, видя, что он ходит на ферму ради нее. Она стыдилась, что причинила ему столько страданий, но ей льстила его неизменная, самоотверженная преданность, да и любила она его, как любят больного, беспомощного ребенка.

Однажды вечером Калинко пришел со своим аккордеоном. Дед Ламби и Нонка сидели за воротами на скамеечке. Дамяна не было. Дед Ламби, как всегда, очень обрадовался Калинко. Он подвинулся, освободил ему место, болтая безумолку. Наконец, обратившись к нему, он сказал:

— Ну, довольно разговоры разговаривать! Ты лучше сыграй да спой нам! Так-то вот!

Калинко давно уж держал аккордеон на коленях и, казалось, только и ждал, чтоб дед Ламби умолк. Он перекинул кожаный ремешок на плечо и растянул меха. Из-под его пальцев полились грустные, нежные звуки. Он откинул голову назад, оперся о стену и заиграл в каком-то опьянении. Дед Ламби опустил глаза, умолк. Долго сидел он грустный, задумчивый, и, наконец, сказал:

— А ну-ка, спой ту, твою! — и опять опустил голову.

Калинко допел песню и начал другую. При первых звуках необыкновенное сияние озарило его смуглое лицо. Тут были и счастье, и радость, что Нонка услышит эту песню, сложенную для нее одной. Лицо его стало мечтательным и грустным, в глазах блестнула слеза. Он не пел, он говорил тихо и задушевно своим мягким грудным голосом.

Три года, три черных года

Как покинула меня моя любимая.

Три года, три черных года