Нонкина любовь
Шрифт:
На таких собраниях деловых вопросов не обсуждали, все решалось заранее. Это были торжественные собрания, которые проводились по традиции, на которых люди могли повидаться друг с другом, побеседовать, повеселиться, поделиться радостью предстоящего труда.
В повестке дня, однако, кроме приветственного слова председателя и обещаний бригадиров закончить уборку в срок, стоял еще один вопрос.
Правление кооператива только накануне узнало из газет о новом скоростном методе вязки снопов и решило поставить этот вопрос на собрании. Сначала выступил Иван Гатев, партийный секретарь. После приветствий он сразу перешел к скоростному методу.
— Группа вязальщиков
Как всегда при новом предложении, никто не хотел высказываться, не решались принять его сразу. Лучшие на селе вязальщики вязали по сто — сто двадцать, до ста сорока снопов в день, и теперь все подсчитывали в уме, сколько можно связать по новому методу, кричали, спорили. Чтоб их убедить, Иван Гатев добавил, что для четырех вязальщиков девятьсот снопов — не предел, что, если они будут вязать по два снопа в минуту, за десять часов свяжут восемьдесят пять скирд.
Кто-то из середины зала крикнул, что на словах можно связать и восемь тысяч скирд. Все начали вслух высказывать недоверие, собрание зашумело.
— А что думают бригадиры? — спросил Марко Велков и поднялся.
Из бригадиров никто не встал. Тогда Марко стал вызывать их по именам.
— Иван Колев здесь?
— Здесь.
— Что скажешь?
— Выделю четверку.
— Ладно! Можешь послать их сегодня же. Пускай переночуют в поле и заготовят жгуты заранее. Петр Пинтезов здесь?
Петр отозвался из глубины зала хриплым голосом, но Марко Велков не расслышал его, приложил руку к уху и крикнул:
— Ты что забрался так далеко? Говори громче! Пошлешь людей из бригады вязать по новому методу?
— Пошлю, — ответил Петр и сел весь в поту, а над собранием пронесся шопот и сдержанный смех. Он сначала сел было в первых рядах с остальными бригадирами, но увидев Нонку с Дамяном, пересел в последний ряд и не смел ни пошевельнуться, ни посмотреть вокруг. Он слышал о их близости, но ему все казалось, что это лишь слухи. В глубине души он верил, что Нонка любит его, будет любить всю жизнь и никогда не подумает о другом. Эта вера крепила его в самые тяжелые часы их разлуки. Увидев теперь Нонку с Дамяном, он почувствовал себя беспомощным, убитым, впереди все было пусто, черно. «Как бы было хорошо, если б я не видел ее с другим! — думал он с тихим, безнадежным примирением. Подошел бы к ней, попросил прощенья, и она бы вернулась ко мне. А теперь? Теперь уже поздно! Она не любит меня!»
Собрание продолжало шуметь. Нетерпеливый Яцо говорил Дамяну:
— Давай образуем четверку! Вдвоем будем вязать, а Нонка и Раче — подавать.
— Отчего же, давай, — согласился Дамян.
Яцо встал.
— Товарищ председатель, прошу слова!
Марко кивнул головой.
— А этот метод вязки снопов можно применять по-семейному?
Все обернулись к нему, засмеялись.
— Прошу запретить собранию смеяться, потому что я желаю высказаться, — проговорил Яцо, сердито хмурясь.
Засмеялись еще громче.
— Как это «по-семейному»? — спросил председатель.
— Я буду вязать снопы, жена готовить жгуты. Ну еще двух прихвачу для компании.
Новый взрыв хохота.
Петр, пробравшись вдоль стены, вышел из зала. Из ногтей,
которые он кусал, текла кровь. В дверях столкнулся с Марийкой. Увидя его, она остановилась, загородила ему дорогу.— Кончилось собрание?
Петр, не ответив, прошел мимо. Она пошла за ним.
— Подожди немножко! Хочу поговорить с тобой!
Он прошел вперед, но вдруг обернулся.
— Что тебе надо?
Марийка дышала взволнованно, грудь ее то подымалась, то опускалась. Лицо побледнело, вокруг глаз появились темные круги.
— Посмотреть на тебя, Петя! — сказала она, улыбнувшись милой, измученной улыбкой.
— Что на меня смотреть! — сухо сказал Петр, посмотрев на нее прищуренными глазами, и пошел вперед, но шаги его были неуверенны, безвольны Марийка догнала его. Пошли вместе к кооперативу «И чего я иду с ней? Чего не прогоню ее!? — думал он, но молчал, будто не было сил у него ни говорить с ней, ни ругать ее.
Заходящее солнце тихо и спокойно осыпало село золотой пылью, горело пожаром в стеклах окон. По улице, возвращаясь с пастбища, шло стадо, где-то у загонов блеяли овцы. У ворот сидели старики и старухи, на улице играли дети.
— Петя, ты что молчишь? — спросила Марийка, когда они свернули в глухой переулок, спросила и заплакала. — Я для тебя ничего не пожалела. Муж меня выгнал, как собаку, избил. Дома на меня косятся. Думала, поженимся мы…
— Как это поженимся? — Петр остановился. Горе и досада мелькнули у него на лице.
Марийка схватила его руку и сжала до боли. По бледному лицу катились крупные слезы. Она смотрела на него широко открытыми глазами и вся дрожала.
— Петя, не бросай меня, умру я с тоски. И ты измучишься. Давай поженимся, лучше будет… Она к другому ушла, не любит тебя и никогда не вернется к тебе, как и я не вернусь к мужу. Отчего ж нам не пожениться!
Петр мрачно смотрел на живую изгородь, где возились воробушки, крылышки их поблескивали в лучах заходящего солнца. Вдали сады уже тонули в тени, а за ними желто-красной скатертью расстилались поля пшеницы, уходя вдаль, в лиловое небо. Там, в золотой догорающей дали, возвышались синеватые стройные вязы, что росли на ферме. Петр остановил свой взгляд на них и процедил сквозь зубы.
— Не бывать тому, что задумала. У меня есть жена!
— Нет у тебя больше жены, нету, Петя…
Лицо Петра потемнело, щеки как-то сразу ввалились.
— Я верну ее! — сказал он глухо и твердо и медленно пошел по улице.
Марийка постояла одно мгновение неподвижно, словно окаменев, потом с глухим стоном протянула ему вслед руки…
Петр скрылся в тени высоких плетней.
— Приезжайте к нам в Добруджу во время жатвы! Встанешь рано утром и выйдешь в поле! Тишина! Отяжелевшие от росы колосья спят последним сном. Жаворонки проснулись первыми, они летают над глухими проселками, над густой пшеницей, но не поют. Слышны только неугомонные певцы летней ночи — перепелки: фит, фит, фит — вжиу, — вжиу, — вжиу, фит, фит фит — вжиу, вжиу, вжиу.
На востоке горит невидимый пожар, и его алое зарево гасит последние звезды. Солнце подымается медленно и торжественно, и равнина встречает его влюбленной улыбкой созревших, серебристых от росы хлебов. Подует тихий ветерок, стряхнет росу и снова стихнет. Колосья выправляются, наливаются, призывая людей к мирному, благодатному труду. По дорогам грохочут телеги; шумом, песнями оглашается безбрежный простор равнины.
Как девственница, мечтающая о первой ласке, трепещет Добруджа в это тихое утро жатвы, раскрыв в счастливой истоме свою золотую грудь.