Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль
Шрифт:
– Почто меня арестовали? Почему мне не дают звонить домой?
Севастьянов повернулся:
– Дорогой Андрей Андреич, я сюда и пришел для того, чтобы объяснить вам, почто вас арестовали. Я обязательно, всенепременно сделаю это. Но вы не отвечаете на мой вполне безобидный вопрос: отчего, на ваш взгляд, камеры Лубянки переполнены?
– Я не знаю… ну… наверно, мало камер, а арестованных слишком много… не знаю… – забормотал Смирнов.
– Вот! – поднял палец Севастьянов. – Слишком много арестованных. А почему их слишком много?
– Не знаю. Наверно… следователи не успевают… или медленно работают… мало свободных камер… тюрьма старая…
Следователь отрицательно покачал головой:
– Вы ошибаетесь. Тюрьму перестроили и углубили четыре
Подследственный отрицательно мотнул кучерявой головой.
– Вы помните Пасхальное обращение государя к народу?
– Да, конечно.
Следователь вернулся к столу, нашел в своем мобиле речь государя, вызвал голограмму. И в камере появилось живое лицо государя, обращающегося к своему народу:
– Едва вынырнула Россия из омута Смуты Красной, едва восстала из тумана Смуты Белой, едва поднялась с колен, отгораживаясь от чужеродного извне, от бесовского изнутри, – так и полезли на Россию враги Родины нашей, внешние и внутренние. Ибо великая идея порождает и великое сопротивление ей. И ежели внешним врагам уготовано в бессильной злобе грызть гранит Великой Русской Стены, то внутренние враги России изливают яд свой тайно.
Севастьянов выключил голограмму:
– Помните, Андрей Андреич?
Подследственный кивнул.
– Внутренние враги России изливают яд свой тайно, – повторил следователь. – Вот вам, Андрей Андреич, и ответ на ваш вопрос: за что меня арестовали.
– Я не враг России.
– Вы не враг России? А кто же вы?
– Я… Я гражданин России. Верноподданный государя.
– Значит, вы – друг России?
– Я гражданин России.
– Да что вы заладили – гражданин да гражданин… Все мы граждане России. Убийца – тоже гражданин России. И вредитель – тоже гражданин. Я вас спрашиваю: вы друг России или враг?
– Друг.
– Друг?
– Друг, – кивнул Смирнов, облизывая пересохшие губы и поводя худощавым плечом.
– Отлично, – кивнул Севастьянов, полистал дело Смирнова, извлек из него текст, увеличил, подсветил красным.
В воздухе камеры повисли красные строчки.
– Узнаете? – кивнул следователь.
– Нет… – сощурился Смирнов и опустил голову. – Я вижу плохо…
– Я вам помогу.
Следователь сел за стол и принялся читать ровным громким голосом:
Кочерга
Русская народная сказочка
Жила-была кочерга. Ворошила она угольки в печке, выгребала золу, поправляла поленья, ежели они горели неправильно. Много угольков она переворошила, много золы повыгребла. Надоело ей у печки жить, опротивело угли горячие ворошить, наскучило золу серую выгребать. И порешила кочерга из дому сбежать, дабы найти себе работу полегче, почище да поприятней. Как токмо вечером прогорела печка, поворошила кочерга угольки, выгребла золу. А потом взяла да и ушла из дому. Переночевала в крапиве, а утром и пошла по дороге. Идет, кругом осматривается. Глядь – идет навстречу кочерге повар:
– Здравствуй, кочерга.
– Здравствуй, человек.
– Куда путь держишь?
– Ищу себе работу.
– Ступай ко мне.
– А что я делать должна?
– Будешь ты угли к котлам-сковородам подгребать да отгребать, за огнем смотреть, чтобы жаркое не подгорало, чтобы суп не выкипал, будешь печь под пироги вычищать.
– Нет, это дело не по мне. Мне б чего полегче, почище да поприятней найти.
– Ну, тогда прощай, кочерга.
– Прощай, человек.
Пошла кочерга дальше по дороге. Глядь – навстречу ей сталевар:
– Здравствуй, кочерга.
– Здравствуй, человек.
– Куда путь держишь?
– Ищу себе работу.
– Ступай
ко мне.– А что я делать должна?
– Будешь со мной сталь варить: уголь в домну задвигать, за огнем следить, стальную корку пробивать, жидкую сталь из домны выпускать.
– Нет, это дело не по мне. Мне б чего полегче, почище да поприятней найти.
– Ну, тогда прощай, кочерга.
– Прощай, человек.
Пошла кочерга дальше по дороге. Глядь – навстречу ей майор из Тайного Приказа.
– Здравствуй, кочерга.
– Здравствуй, человек.
– Куда путь держишь?
– Ищу себе работу.
– Ступай ко мне.
– А что я делать должна?
– Будешь вместе со мной врагов народа пытать: пятки им жечь, мудя прижигать, на жопу государственное тавро ставить. Работа чистая, легкая и веселая.
Подумала, подумала кочерга и согласилась. С тех самых пор работает она в Тайном Приказе.
Следователь закрыл дело, убрал изображение, вытянул сигарету из пачки, закурил:
– Вот такая милая «русская народная сказочка». Знакома она вам?
Подследственный отрицательно покачал головой.
– Ну, а что же мы это так покраснели? А, Андрей Андреич? Другие бледнеют, а вы вот покраснели. Как-то это по-детски… Что ж, у каждого своя реакция на ложь. Токмо профессионалы не краснеют и не бледнеют, бо творят дело государственное, великое. А вы – любитель. И творите вы дело вражеское, тайное, пакостное. Разрушительное. И ваша душа, созданная по образу и подобию Божиему, противится сему разрушительному делу, ибо разрушаете вы не токмо государство Российское, но и душу свою заблудшую. Посему и краснеют ланиты ваши.
– Я не писал сего… – пробормотал Смирнов.
– Ты не токмо писал сие, но и распространял округ себя, одесную и ошую, яко яд смердящий, злобой лютой брызжущий, – произнес следователь, открывая «несмеяну».
– Яне писал, – поднял плечи Смирнов, глядя в пол. – Сие писал не я.
– Писал, писал. И писал-то на бумаге, по-старинке, не по Клаве Ивановне стучал. Разумно: коли б ты в Сети такое подвесил, тебя бы в один момент к ногтю прибрали, аки гниду беременную. Но ты накорябал сей пасквиль на бумаге. Дабы следы запутать. Но мы, – Севастьянов вынул из «несмеяны» безыгольный инъектор, – следопыты опытные. И не такие петли распутывали. Гончий пес что творит, коли зверь хитрит? Вперед, стрелой к норе летит. Вот так, Соколов… то есть Смирнов.
Следователь вставил в инъектор ампулу, подошел к подследственному. Тот явно забеспокоился: худые колени его дрогнули, сжались, кудрявая голова ушла в плечи.
– Я ничего не делал, я ничего не делал… – забормотал Смирнов, сутулясь все сильнее и склоняя голову к своим длинным ногам.
– Делал, делал, – Севастьянов взял левой рукой его за шевелюру. – Меня, Андрей Андреич, вот что интересует: кому ты давал читать свою сказочку?
– Я не писал, – глухо проговорил Смирнов в колени.
– Еще раз повторяю: кому ты давал читать сей пасквиль?
– Никому… не писал я… – задрожал голос подследственного.
Севастьянов вздохнул, глянул в потолок с большим плоским матовым плафоном:
– Послушай, ты же мне через пять минут все равно все скажешь, всех назовешь. Но я даю тебе последний, как говорят в Европе, шанс. Назови. И я тебя отпущу в камеру, а в дело пойдет твое желание помочь следствию. И тебе облегченье, и мне. А?
Плечи Смирнова начали мелко вздрагивать.
– Я невиновный… мне подбросили… У меня дома и бумаги нет… книжки токмо… нет бумаги, не держу бумаги…
– Что ж ты за зануда такая? – с обидой в голосе вздохнул Севастьянов.
– Не мучьте меня… Я ничего не сделал…
– Да никто не собирается тебя мучить. Ты думаешь, я тебя на дыбу подвешу, начну плетью бычьей по яйцам сечь? Ошибаешься, Смирнов. На дыбе у нас токмо опричники пытают. Ну, такое у них правило, что поделаешь. Они в открытую Слово и Дело творят, бо должны на врагов государства страх наводить, посему и зверствуют. А мы, тайноприказные, люди культурные. Мы кнутом по яйцам не стегаем.