Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль

Он перекрестил стол. Все, за исключением Тимура и Салмана, тоже перекрестились. Бригада № 17 села и набросилась на еду. Суп съели молча и тут же захрустели ложками и тарелками: хлеба в обед давали по три куска, прессованная посуда и приборы были хорошим подспорьем. Съев глубокие тарелки и ложки, распечатали и разобрали плоские тарелки и вилки, тоже сероватые, прессованные из китайской рисовой пульпы. Тимур открыл второй термос, объявил:

– Мясо с рисом.

Бригада одобрительно заворочалась. Мясо давали по вторникам, четвергам и воскресеньям. Сегодня был четверг. По другим дням после супа шла перловая, пшенная или рисовая каша с рапсовым маслом.

Второе разложили по тарелкам и так же молча и быстро съели. Принялись за тарелки, рассовав вилки по карманам: их принято было уносить с собой на стройплощадку и жевать во время работы. Это называлось «глотать вилку».

Хрустя тарелкой, Слонов глянул на часы:

– Девять минут еще. Ну, что, кто сегодня тиснет по-веселому?

Все переглянулись.

– Давай, я! – с готовностью улыбнулся Савоська так легко, словно порки никакой и вовсе не было.

– Хорош тебе, и так тискаешь часто! – зло одернул его Подкова.

– Вчера же рассказывал? – удивился Санек.

– А тебе, чего, не смешно было? – ощерился Савоська.

– Про опричника и деву-то? Смешно.

– Ну и чего ж ты хавало разеваешь, шаби? [26]

– Савось, ты тискаешь в норме, но другие тоже хотят.

– Нехай Савося тиснет, нехай кто новый.

– Бочаров вон тиснуть должен. Этот развеселит!

– Ха-ха-ха!

– А лучше – Петруччо! А, Петруччо? Отцы наши, а?

– Отстаньте, Христа ради…

– Хорош базарить, время пошло, православные.

Сан Саныч обтер кепкой вспотевшее от быстрой еды лицо, надел ее на свою маленькую седую голову:

– Вот что, братва, давайте я быль притисну.

– Лады, Сан Саныч, – одобрил бригадир.

– Значит так, – начал Сан Саныч, уперевшись в стол смуглыми кулаками со следами цементного раствора вокруг ногтей. – Одна тысяча девятьсот восемьдесят шестой год.

– Я тогда родился, – вдруг пробормотал хмурый Петров.

– Не перебивай. Значит, стукнуло мне тогда двадцать лет. Я, значит, армию отслужил, старшего сержанта получил, вернулся в Брянск, пошел на завод фрезеровщиком. И так стал хорошо хуярить, бля, так заебательски…

– Не матерись, – взял его Слонов за руку.

Сан Саныч покосился на камеру слежения и продолжил:

– Так стал я хорошо работать, вписался в тему яньлиди, [27] продвинулся за год, что меня комсоргом выбрали, а потом ко мне парторг подъехал: давай, Бузулуцкий, мы тебя в партию вступим, двинем по партийной линии. Ну, чего мне? Вступайте, говорю, меня в партию.

– Это в какую? – спросил Бочаров.

– В коммунистическую.

– А это что за партия?

– Неважно, ёптеть, чего перебиваешь?! – Подкова толкнул Бочарова.

– Вот, – Сан Саныч сцепил пальцы замком. – А парторг этот, Барыбин, он ко мне как-то проникся, ну как отец. У него-то сынок еще школьником утонул, и как-то он меня стал опекать, к себе зовет, чаем поит, разговоры душевные. В общем – попал я под крыло к начальству. И говорит, подготовься, Санек, хуе мое, партия – дело серьезное, почитай там Ленина, Маркса.

– Это писатели? – спросил Петров.

– Это главные, кто Красную Смуту затеяли, понял? – строго пояснил Слонов. – Хорош перебивать!

– Вот. Ну, я в библиотеку заводскую, тыр-пыр, взял Ленина, Маркса, припер к тетке домой, я тогда с теткой жил, она на этом же заводе, БРЯНМАШе, работала в ОТК. Родители-то мои развелись, мать с новым мужем на север уехала, а с отцом у меня хуе… то есть плохие отношения были. Да. И Барыбин это тоже знал. Вот. А у меня тогда той зимой чего-то простатит случился. Застудился как-то, хер знает. Я в армии еще муде застудил однажды, там зимой учения устроили, мы понтонный мост наводили, мороз, бля, двадцать градусов, все попростужались. В общем – ссать с трудом могу, побаливает низ как-то, рези, бля, слабость. Пошел ко врачу, он теткин знакомый, по блату принял, дал больничный на неделю. Ну, прописал мне там что-то пить, таблетки, а еще – через день ходить к нему на массаж простаты. Сначала говорил: была б у тебя жена, она бы тебе сама могла бы массировать простату, а нет жены – будешь приходить ко мне. Ну, все нормально, читаю я Ленина, Маркса, готовлюсь, смотрю дяньши, [28] а в три часа через весь Брянск прусь к этому доктору на массаж простаты. И он меня пальцем в жопу тычет. Раз, другой, третий. И надоело мне чего-то, дорога длинная, на двух автобусах ехать, ждать их, в общем, остопиз… ну, надоело. И я подумал: а сделаю я сам себе этот массаж простаты. Взял у тетки такой стальной молоток для отбивания мяса, у него ручка гладкая такая, стальная. Разделся я, значит.

– Тетка дома была? – осторожно спросил Санек.

– Нет, на работе. Разделся, значит, догола для удобства, смазал ручку у молотка маргарином, наклонился, вставил себе в жопу молоток. Чувствую – все нормально. Ручка гладкая, совсем как палец, ну разве что холодная. Я так вот наклонился, за молоток рукой взял и стал себе этой ручкой массировать простату. Приноровился быстро. И так нормально, хорошо так, массирую, массирую, и радуюсь, что не надо переться через весь город, и теперь сам все могу делать, и поправлюсь, ссать буду нормально, и врач не нужен, буду дома сидеть, дяньши смотреть. И на радостях, не вынимая из жопы молотка, дотянулся я до проигрывателя, включил Тото Кутуньо, «Феличита», врубил погромче и под музыку стал массировать себе простату. И вдруг – хуяк-пиздык…

Слонов сжал его руку.

– Да, простите, православные, вот, значит, – раз, и вижу – в коридоре тетка стоит. А рядом с ней – наш заводской парторг, Барыбин.

Слонов, Подкова, Савченко, Бочаров и Савоська засмеялись. Тимур, Салман, Санек и Петров не смеялись.

– Парторг, оказывается, тетку пораньше отпустил, чтобы меня проведать с ней вместе, она сказала, что Саша заболел. И стоят они в одежде, пялятся на меня. А я, голый, с молотком стальным в жопе под «Феличиту» стою и смотрю на них.

Санек и Салман засмеялись. Тимур непонимающе смотрел на Сан Саныча. Петров мрачно покусывал нижнюю губу.

– Короче, парторг повернулся – и за дверь!

Все, кроме Петрова, рассмеялись.

– Нормальная байда, – одобрил Слонов, полез в карман, достал что-то завернутое в чистый носовой платок.

Развернул платок. В платке лежала сахарная Спасская башня. Основание ее было обкусано, но верх с курантами и двуглавым орлом был еще цел. Полмесяца назад в лагере бригадир получил в посылке от жены из Твери две пары шерстяных носок, шарф, чеснок, сухари и сахарный Кремль с отломанной Боровицкой башней. Кремль этот на Рождество достался дочке Слонова. Боровицкую башню съели они с матерью, остальное решила послать отцу в далекую Восточную Сибирь. Шла посылка пять месяцев. Слонов, получив ее, сразу разломал Кремль, стены, внутренние соборы и постройки отдал нарядчикам, колокольню Ивана Великого – лагерному повару Томильцу. Кутафью, Никольскую и Оружейную башни бригадир съел сам, сося их перед сном. Троицкую подарил старому лагерному корешу, корейцу Володе Паку. А Спасскую башню решил «определить в фонд юмора»: каждый день после дневного харчевания кто-то из его бригады должен был рассказать смешную историю, по-лагерному – «притиснуть правильную байду». Если история была смешной, бригадир давал рассказчику откусить от Спасской башни.

– Кусай, Сан Саныч, – бригадир протянул башню, – но токмо снизу.

Сан Саныч взял башню в обе руки, повертел, примерился и с трудом откусил от низа. Сахар был крепкий.

Бригадир забрал у него башню, завернул в платок, сунул в карман. И тут же, как по команде, ожил серый динамик:

– Харчевание завершено! Заключенные, встать, занять рабочие места!

Бригада встала, побрела к Стене. Слонов, Савоська, Подкова и Бочаров закурили.

– Слышь, Сан Саныч, а вони у партию-то тебя принялы? – спросил Савченко.