Норвежская новелла XIX–XX веков

Незнакомец постоял у калитки, грустно глядя вверх на теплый, ласковый свет, льющийся из окон. Потом поднял воротник и зашагал к гавани.

Остановился он перед убогой лачугой, в треснувшем стекле слабо светился огонек стеариновой свечки. Сдернув шапку, незнакомец стукнул в шаткую дверь и вошел.

В комнате было тепло и уютно, только душно, да и прохудившаяся плита чадила из-за сырых дров. Во главе стола на плетеном стуле восседал сам хозяин дома, Закариас Ульсен, рабочий с мельницы — бывший рабочий. Сейчас он был безработным и кое-как перебивался на грошовое пособие. У плиты хлопотала его жена, худая, изможденная женщина. Она помешивала в котле, из которого шел пар. В углу за печкой ребятишки примостились играть чурками. Старшему на вид было лет двенадцать-четырнадцать, а младший ползал на четвереньках, видно, и ходить-то еще не умел.

Они во все глаза уставились на пришельца. А тот приниженно и робко остановился в дверях, и глаза его так и горели в полумраке. Смотрел он словно бы на всех сразу, умоляюще и жалобно.

— А нельзя у вас поесть и переночевать? — тихо сказал он и опустил глаза.

— Да уж что-нибудь сообразим, — ответил сам Закариас Ульсен и вопросительно глянул на жену.

— Да уж как-нибудь, — согласилась она и поддела горшок, стоявший на огне.

Немного погодя они уже сидели вокруг стола, каждый перед своей тарелкой горячей каши. Хозяйка обошла стол и каждому положила чуть не полную ложку масла. Малышу, правда, достался крохотный кусочек, да и ел-то он с блюдечка. А незнакомца пригласили на почетное место во главе стола и усадили на плетеный стул и еще дали дорогому гостю серебряную ложку. Вещь-то не дешевая, еще на свадьбу дареная. Остальные ели простыми, оловянными ложками.

Незнакомец оказался не из разговорчивых. А если он и говорил что-нибудь, то понять его было не просто. Младшие испуганно косились на него и не смели выскочить из-за стола. А старший, — звали его Ян Эдварт, смышленый был парнишка, и лицо живое, — тот сидел спокойно. Только глаза его все возвращались к гостю, к его лицу, разглядывал он его озадаченно и чуть подозрительно.

Даже Закариасу Ульсену было малость не по себе. У него было припрятано в шкафу полбутылки спирту, чтобы сварить пунш, потому что был сочельник; но как посмотрит на гостя, так и не хватает духу достать бутылочку. «Что за птица? Ничуть не удивлюсь, если он божий человек. А может, еще и не простой. Нет, лучше поостеречься». И вместо бутылки спиртного Закариас Ульсен достал псалтырь и весь вечер пел псалмы. Иногда и незнакомец подтягивал; напев-то был вроде тот же, а слова — ничего не разобрать. Чудной человек! Поглядишь на него — так словно Библию читаешь или дивные заморские сказки слушаешь.

Но псалмы что-то затянулись, от них стало тошно, и Закариас Ульсен с семейством рано улеглись спать. Гостю постелили на чердаке, в каморке Яна Эдварта. Сладко и безмятежно все проспали до самого утра, как и водится у тех, у кого совесть чиста. А утром незнакомец исчез. Никто не видал и не слыхал, как он ушел. Так и остался он загадкой, которую никто не мог разгадать, а сочельник казался странным сном.

Долго еще в городишке только и разговоров было, что о незнакомце. Каждый его видел, и каждый рассказывал свое. Все в один голос твердили, что человек он необыкновенный, и чем больше над этим думали, тем чудней он им казался. И наконец кого-то осенило. Первым догадался дубильщик из Звонарного переулка, ходивший в свободную церковь [16] : «Да ведь это сам господь посетил нас, чтобы испытать наши души». И тут все точно прозрели. Бросились разглядывать роспись на алтаре и ахнули. Сомнений не оставалось! Те же глаза, то же лицо, а уж волосы да борода, так прямо тютелька в тютельку.

16

Свободная церковь — независимая от государственной церкви.

И как же в городке встретили Спасителя? Вспомнили про купца Аронсена и перекрестились. Ведь немало было тех, кто слышал, как прогнал он гостя со двора, словно бродягу какого-нибудь. Незачем и покупать у такого человека. С горя Аронсен пристрастился к бутылке и покатился под гору. Года не прошло, как он разорился вчистую и уехал из городка, даже за место в каюте платить нечем было, так и уехал на палубе.

Пастор тоже хорош! Ведь и из его дома господь ушел не солоно хлебавши. А еще пастор. Слушать тошно. Посыпались жалобы на пастора и в округи епископу, и отставили пастора от должности безо всякой милости. Потом говорили, что кончил он жизнь свою домашним учителем где-то далеко на севере.

Зато каков Закариас Ульсен! Горемыка Закариас Ульсен! Он принял господа, точно как бедные рыбаки в Галилее, и поделился с ним куском хлеба. Такому человеку каждый рад будет помочь. И в новом году стал Закариас Ульсен старшим на мельнице и смог переехать в красивый белый дом на окраине городка. А старую его лачугу купила свободная церковь для своих молитвенных собраний и назвала ее «Ясли господни».

Только во время переезда хватились, что пропала серебряная ложка. «Наверное, затерялась в этой суматохе, — подумал каждый. — Ну, да теперь и на новую ложку деньги найдутся, а то и на две».

А вот парнишка Ян Эдварт как подумает хорошенько, так и припоминается ему, что слыхал он, как странно скрипела лестница в ту рождественскую ночь. А разве не слыхал он и осторожные шаги, крадущиеся к шкафу, где лежала ложка? Но он и сам не знал толком, не во сне ли ему это привиделось, и решил, что лучше будет помалкивать. Ведь он был смышленый парнишка, этот Ян Эдварт.

Так вот, о Яне Эдварте. Он вышел в люди. Со временем стал богатым и уважаемым горожанином, владельцем большого мельничного комбината «Закариасен и К^о». Но порой в веселой компании он любил позабавиться историей о том, как однажды воришка-итальянец переполошил весь городок и положил начало мельничному комбинату «Закариасен и К^о», и все потому, что был необычайно тощ да к тому же малость смахивал на господа нашего, пак его изображают на старых алтарях.

Перевод О. Комаровой

Турборг Недреос

Пороховой дым

Звонок будильника взрывает тишину; спросонья она хватает будильник и сует под одеяло, где он продолжает хрипеть, пока она не нажимает на рычажок. Все ее напрягшееся тело сразу начинает ломить от этого внезапного пробуждения.

Четыре часа. В пять она уже будет стоять в очереди. Она поднимает руку, чтобы зажечь свет, но тут же опускает ее. Закрывает глаза. Не для того, чтобы снова уснуть, а чтобы расслабиться хоть на минуту. Но сон, требуя своего, одолевает ее. Она просыпается от приступа кашля, сухого, надрывного кашля, который она заработала, стоя в очередях на сыром утреннем воздухе. Кашель всегда мучит ее по утрам. Но благодаря ему она просыпается. На секунду она съеживается под одеялом, словно собирает все свое тепло, чтобы оно могло противостоять царящему в комнате холоду.

Одевание занимает не много времени. Перед тем как натянуть платье, она торопливо умывается. Надевает шерстяную кофту, пальто и гасит свет, чтобы проветрить комнату перед уходом. Когда она поднимает штору светомаскировки, за окном еще темно, но крыши уже слегка светлеют, дымовые трубы испуганно вырисовываются на бледной полоске наступающего дня. Темно, как в могиле. Она открывает окно, и ей в лицо ударяет тяжелый запах улицы. По утрам в сентябре воздух часто пахнет холодной гарью. Она вдыхает этот запах, закашливается и снова делает глубокий вдох. Когда глаза ее привыкают к темноте, она различает желтый каменный дом напротив; несколько дней назад с четвертого этажа этого дома выбросилась женщина. Обыкновенная домашняя хозяйка. Она застегивает воротник пальто и прислоняется головой к оконной раме. Пальцы беспокойно теребят воротник, на лбу выступает испарина, в пересохшем рту появляется неприятный, как при ознобе, привкус. Она закрывает глаза, на ее лице страдание. Она тихонько стонет, как будто ей больно дышать. Вдали, где-то за городом, слышатся выстрелы, сперва один, потом еще несколько. Они звучат глухо и отдаленно, как стон за стеной. Но глаза ее тут же испуганно открываются, и она прячется за занавеску. Прислушивается, стараясь понять, где стреляли. Выстрелов больше не слышно. Но ей кажется, что она чувствует запах порохового дыма. Сердце бьется с трудом, от каждого удара рябит в глазах. Дрожащими пальцами она закрывает створки окна, но ее ноздри все равно ощущают запах пороха.

В передней она останавливается, забыв надеть шляпу. На вешалке недостает желтого плаща и серой шляпы. Значит, опять, значит, и сегодня. Она чуть заметно поджимает губы. В зеркале отражается лицо старой женщины, безрадостное, с увядшими глазами. Если Торульф вернется когда-нибудь домой, он найдет свою мать уже старухой, найдет старую ожесточившуюся женщину. Если он вообще когда-нибудь вернется. Если. Если. Как она боится этого «если». Ждать. Ждать. Ждать. Страдать, надрываться и ничего не знать о нем. Может быть, его уже нет в живых. Эта мысль не приносит ей муки. Она уже слишком много думала об этом. Она цепляется за эту мысль, ищет в ней страдания, хочет вывернуть наизнанку израненную душу. Но мысль ускользает, как пустота, как ничто. И эта горькая пустота хуже, чем страх.

Она медленно надевает шляпу. Ищет шарф, находит то и другое и вдруг прислушивается. Наконец-то!

Это шаги Трюгве. Шаги приближаются, спокойные, беззаботные. Она бросает варежки, снова хватает их. Он уже на третьем этаже. Она снимает шляпу и кидает ее на столик перед зеркалом, красные пятна под глазами придают им выражение гнева. Вот он вставляет ключ в замок.

Трюгве тут же отводит глаза.

— Ты уже встала, мама? — спрашивает он с напускным дружелюбием.

Она не отвечает. Но не спускает с него взгляда, мрачного и горького. Он вешает шляпу и начинает снимать плащ. Она принюхивается, не пахнет ли от него винным перегаром, но чувствует только, как ее бьет озноб. И снова ощущает странный запах порохового дыма, который заполнил ее всю и от которого по коже бегут мурашки.