Норвежская новелла XIX–XX веков

Его голос срывается, как у человека, дошедшего до предела. Нервы его словно трепещут в окружающем воздухе.

Мать медленно вытирает нос, прерывисто всхлипывая. Она уже смирилась, но слова как будто еще пульсируют в ней, слезы еще текут.

— Эти твои попойки…

Не говоря ни слова, он поворачивается к ней спиной. Берется за ручку двери, чтобы уйти к себе, но ее почти беззвучное «тсс!» останавливает его. Она напряженно вслушивается, стоя у окна.

Сквозь утренний нарастающий шум трамваев, автомобилей, велосипедов и пешеходов слышится приглушенный звук, то затихающий, то набирающий силу, как сирена; он неторопливо жужжит чуть поодаль на улице, где остановился маленький серый автомобиль.

— Трюгве, по-моему, это гестапо. Они остановились у канцелярского магазина. Посмотри.

Трюгве неподвижно стоит у приоткрытой двери.

— Да, да, гестапо. Вот они выходят. Один в берете и роговых очках, другой в шлеме и с автоматом, нет с автоматами двое! Господи, как это ужасно! Они ищут какой-то дом. Неужели опять кого-нибудь заберут? Ой нет, иди сюда, смотри, они идут в нашу сторону! Смотрят на номера.

Она не слышала, как он подошел, но вдруг почувствовала его за спиной, он легко склоняется над ней, каждый его мускул дрожит. Но дыхания его она не слышит.

— Трюгве! О господи! Кажется, они идут сюда! Неужели за кем-нибудь из нашего дома? Вот ужас! Знаешь, мне все время казалось, будто я чувствую запах порохового дыма. Неужели это только воображение? По-моему, я его чувствовала весь день. Как ты думаешь, о чем они там сейчас разговаривают? Неужели они идут в наш дом? Смотри, у них ключи от нашего подъезда! Вот ужас! А вдруг это за Шмидтом со второго этажа? Бедная фру Шмидт! Трюгве, это правда, что они пытают людей? Неужели это правда?

Он отступает в тень, падающую от косяка, она видит лишь белый блеск его глаз, слова звучат тихо, отрывисто, словно с трудом пробиваясь наружу:

— Да… это правда… пытают…

Когда хлопает дверь подъезда, у обоих перехватывает дыхание. Топот подкованных сапог звучит внизу, как залп, и эхо летит вверх по лестнице. Она слышит, как бьется ее сердце. Шаги затихают на втором этаже.

— О господи! — шепчет она и складывает руки под подбородком.

Но шаги слышатся вновь, грозный звенящий хор железных шагов, они идут, они приближаются. Третий этаж. Сестры Абельхюс? Нет, не может быть, шаги звучат снова, мать и сын слышат, как каменные стены отвечают им эхом. Громче. Она оборачивается к сыну, который теперь выскользнул из тени, на него падает мертвенно-бледный дневной свет, он похож на привидение, рот открыт и кажется дырой на сером лице, черты лица словно стерлись. Наконец они здесь, на их этаже, топчутся, сейчас пойдут дальше, дальше, она хочет ухватиться за Трюгве и прижаться к нему. Но он ускользает от нее, точно хочет бежать. Он стоит наклонившись, будто окаменел, на верхней губе у него выступили капельки пота. Он крепко держится за спинку стула, зубы стучат…

Мать и сын не дышат. Их глаза прикованы друг к другу безмолвной вспышкой.

Звонок, точно вопль, проносится по квартире.

Мать и сын не двигаются, не дышат.

Снова звонят, звонят, звонок ноет в тишине, словно боль.

Как в страшном сне, у нее мелькает перед глазами все происшедшее в эти секунды. Она чувствует руку Трюгве, быстрым горячим пожатием он стискивает ее руку, его рука влажная. И все. Он закрывает за собой дверь, не оглянувшись. Ее кожа еще чувствует его руку, это ощущение как кровоточащая рана в сердце. Дверь закрыта. Все.

Она одна. Она стоит, застыв в той же позе, по коже чуть ощутимо пробегают мурашки. От лица отхлынула кровь.

Звонок надрывается. Она прижимает ледяные руки к щекам и закрывает глаза, на губах гримаса боли, мать тихонько стонет.

И тогда в квартире раздается глухой выстрел, пол и стены отзываются придушенным вздохом.

И тишина. Могильная тишина, несмотря на неистовство звонка, ибо нет ничего тише, чем тишина после выстрела.

Мать не двигается. Она стоит, и она мертва. Во рту привкус крови. Брандмауэр на боковой улочке пылает от утреннего солнца. Бледный отблеск этого пожара падает на ее затылок, подчеркивает резкую линию черепа под скромно подстриженными волосами.

В дверь начинают стучать.

Тогда она распрямляется и идет, с трудом, не чувствуя пола под ногами.

Прошло, наверно, всего несколько мгновений. Мгновений, не имеющих протяженности во времени, вот они одиноко трепещут в вечности. И слова, они все еще живут в комнате, словно оторвавшиеся невидимые частицы, они еще не успели умереть, из темноты углов еще слышен их едкий дух.

Она открывает дверь в ту минуту, когда они начинают ломать замок.

— Трюгве Рисэр?

Трюгве Рисэр. Трюгве Рисэр.

Человек в берете выражает сожаление, он что-то говорит, говорит. Она не понимает слов, не слышит их. Она идет впереди. Из-под растрепанных волос видна старая, морщинистая шея, но это гордая шея, шея королевы. Трюгве Рисэр! Это его имя. Шаги ее невесомы.

У закрытой двери его комнаты она останавливается, положив руку на ручку двери. Там, внутри, тишина.

О господи, какая там тишина! Посетитель невольно понижает голос под взглядом матери. Он говорит по-норвежски, он спрашивает даже довольно вежливо:

— Наверно, он еще спит?

Она улыбается серой мгновенной улыбкой, которая скользит по ее лицу, точно испуганная птица.

— Да, спит.

Ее рука медленно нажимает на ручку; те, трое, затихли.

Дверь медленно открывается; те, трое, тактично ждут.

Ее помертвевшие губы шевелятся, и наконец-то она обретает голос, который звучит, как церковный орган. Под глазами выступила лихорадочная краснота, на шее багровые пятна. Углы губ беспомощно вздрагивают, но в срывающемся голосе звучит торжество:

— Прошу, господа!

Синеватый дым тяжелыми спиралями устремляется из спальни, едко пахнет порохом.

Перевод Л. Горлиной

Нильс Юхан Рюд

В середине недели

Плечи у нее были такие белые, что они как будто светились в полутьме нежным и теплым светом. Он гасил этот свет своими руками, заскорузлыми, темными, натруженными руками, потрескавшимися от мороза, с отхваченным наполовину пальцем. Но в руках этих были тепло и сила — от работы в лесу. Они были молоды, как и ее плечи. Ей казалось, что весь мир сосредоточился в этих спокойных руках — все живое, вся надежда, вся вера, вся любовь. Они были такие надежные, эти руки.

— Анна, — улыбаясь, он приблизил лицо к ее губам. — Я завтра опять приду. Завтра вечером.

И когда он неохотно отпустил ее, ее плечи, и шея, и грудь снова засветились в темной комнате белым сиянием, белее простынь. Руки его так и не смогли притушить это сияние.

Она услыхала осторожные шаги по комнате, увидела в проеме двери темную фигуру; торопливое «до завтра» — и вот уже шаги заскрипели по снегу, удаляясь от дома.

Он шел от нее разгоряченный, кругом были луна да снег. Он шел по лесу, и, казалось, внутри у него что-то поет: это дыхание с шумом вырывалось из груди вместе с тонкой струйкой пара. Он взял припрятанную под елью пилу, до того захолодавшую на морозе, что при малейшем прикосновении сдирало кожу с пальцев, и заиндевелый рюкзак. Он быстро зашагал по накатанной колее лесовозной дороги. Ходил за новой пилой в поселок, — пришлось выдумать неотложное дело, чтобы хоть на минутку заглянуть к Анне.