Норвежский лес

— Не знаю. Наверное, есть смысл попробовать разок с ним поговорить. А тогда уже решать, простить или нет.

— Никто не сможет понять, как мне сейчас, — по-прежнему дергая траву, сказала худенькая. Слова она как бы выплескивала из себя.

Из-за крыши универмага «Одакю» на западе вынырнула стая ворон. Ночь кончилась. Дородной пришла пора уезжать в Нагано. Мы отдали оставшееся сакэ бездомным, что ютились в переходе около западного выхода вокзала, купили перронные билеты и посадили ее на поезд. Когда последний вагон скрылся из виду, мы, не приглашая друг друга, сами по себе направились в гостиницу. Ни она, ни я не горели особым желанием, но без этого бы дело не закончилось.

В номере я первым разделся и пошел мыться. Принимая ванну, я почти в отчаянии пил пиво. Затем вошла она, и мы стали пить пиво уже на пару. Молча. И сколько бы ни пили, я не хмелел и спать не хотел. У девушки была белая и гладкая кожа, красивые ноги. Когда я похвалил их, она сухо сказала спасибо.

Но стоило нам оказаться в постели, и она до неузнаваемости преобразилась: чутко реагировала на движения моей руки, изгибала тело и вскрикивала. Когда я вошел в нее, она впилась в мою спину пальцами, а с приближением оргазма раз шестнадцать выкрикнула чужое мужское имя. Я считал про себя, чтобы подольше не кончать. Затем мы оба уснули.

Проснулся я в полпервого — девушки уже не было. Не оставила ни письма, ни записки. От избытка выпитого трещала голова. В душе я стряхнул с себя остатки сна, побрился, уселся голышом в кресло и достал из холодильника банку сока. Попытался выстроить в цепочку события прошедшей ночи. Все они казались безучастно нереальными, как будто происходили за двойным-тройным стеклом, но, без сомнений, все это на самом деле было со мной. На столе остались пивные стаканы, в умывальнике лежала использованная зубная щетка.

Я перекусил на Синдзюку, затем нашел телефонную будку и позвонил в «Книжный магазин Кобаяси». Глядишь, она опять сидит и в одиночестве ждет звонка. Но никто не ответил и через пятнадцать гудков. Минут через двадцать я перезвонил, но с тем же результатом. Тогда я сел в автобус и поехал обратно в общежитие. В почтовом ящике у входа меня дожидалось срочное письмо. От Наоко.

Глава 5

Спасибо за письмо, — писала Наоко. — Родители сразу же переслали его сюда. Оно нисколько не причинило мне беспокойства. Наоборот, мне стало радостно. Признаться, я и сама подумывала написать тебе.

Дочитав до этого места, я снял пиджак и сел на диван. Из соседней голубятни доносилось воркование. Ветер развевал штору. Я держал в руках семь листков письма Наоко и погружался в неиссякаемые воспоминания о ней. Показалось, что уже после первых строк мир вокруг потерял свою обычную окраску. Я закрыл глаза и постепенно справился с собой. Сделал глубокий вдох и стал читать дальше.

Уже почти четыре месяца, как я здесь, — продолжала Наоко. — Все это время я часто думала о тебе. И постепенно поняла, как была к тебе несправедлива. Ты не заслуживал такого отношения с моей стороны.

Хотя эта мысль — несерьезна. Во-первых, девушки моих лет вряд ли имеют представление о «справедливости». Обычным девушкам глубоко безразлично, справедливо они поступают или нет. Они размышляют не с позиций справедливости, а красиво это или нет, и что нужно делать, чтобы стать счастливой. «Справедливость» — слово, характерное для мужчин. Однако для нынешней меня это слово подходит как никогда точно. Красиво или нет, что делать, чтобы стать счастливой, для нынешней меня — хлопотная и надуманная проблема, которая незаметно затрагивает иные основы. Например, справедливость, честность, терпимость.

Но, как бы там ни было, я считаю, что была к тебе несправедлива. Сбивала тебя с толку и причинила немало боли. Однако тем самым я сбивала с толку и причиняла боль самой себе. Я не собираюсь оправдываться или защищать себя, но это так. Если в тебе осталась какая-нибудь боль, то она не только твоя, но и моя. Поэтому не суди меня строго. Я — неполноценный человек. Именно поэтому я не хочу, чтобы ты меня ненавидел. Если ты будешь меня презирать, я совсем пропаду. Я не могу, как ты, уйти в себя, чтобы переждать все невзгоды. Не знаю, согласен ты со мной или нет, но мне так просто кажется. Иногда мне становилось очень завидно, и — может быть, поэтому — я еще сильнее сбивала тебя с толку.

Подобный взгляд может показаться чисто аналитическим, не считаешь? Однако нынешнее лечение аналитическим не назовешь. Правда, стоит провести здесь несколько месяцев, как я, — и не захочешь, а так или иначе станешь аналитиком. То-то произошло по такой-то причине, а это означает следующее и потому что… Я не знаю, делает такая аналитика мир проще, или, наоборот, расслаивает его.

Но как бы там ни было, сейчас мне намного лучше, чем некоторое время назад, и так же считают все окружающие. Я долго не могла успокоиться до такого состояния, чтобы написать письмо. То июльское я как бы выдавливала из себя. Признаться, совершенно не помню, о чем. Наверное, очень жуткое. На этот раз я совершенно спокойна. Чистый воздух, тихий, отрезанный от внешнего мира уголок, правильный образ жизни, ежедневные упражнения — все это мне было необходимо. Хорошо, когда есть кому написать. Как это прекрасно — сесть за стол, взять ручку и писать, перенося на бумагу свои мысли. Несомненно, в письме можно выразить лишь частичку того, что хотелось сказать. Ладно. Для меня сейчас за счастье — само желание кому-нибудь что-нибудь написать. И вот я пишу тебе письмо. Сейчас полвосьмого. Я поужинала и приняла ванну. Вокруг — тишина, за окном — темнота. Ни огонька. Обычно очень ярко светят звезды, но сегодня облачно. Живущие здесь люди прекрасно разбираются в звездах, и показывают мне, где созвездие Девы, а где — Стрельца. С наступлением темноты делать становится нечего. Не захочешь, а начнешь разбираться. По той же причине они много знают о птицах, цветах и насекомых. Когда я разговариваю с ними, ловлю себя на мысли, как мало из этого всего я знаю, и чувство это нельзя назвать плохим.

Здесь проживает около семидесяти человек. Кроме них — чуть больше двадцати человек персонала (врачи, медсестры, конторские служащие и т. п.). Очень просторная территория, и такое количество народа — не предел. Правильно будет назвать времяпрепровождение здесь досугом. Привольно, дикая природа, жизнь течет размеренно. Настолько, что порой начинает казаться: настоящий мир — именно здесь. Хотя это, конечно, не так. Мы живем здесь в соответствии с неким условием и все к нему привыкаем.

Я занимаюсь теннисом и баскетболом. В баскетбольной команде смешанный состав из больных (противное слово, но ничего не поделаешь) и персонала. Но в пылу борьбы я не могу отличить, кто из них больные, а кто — нет. Странное дело. Больше того: когда оглядываешься по сторонам в игре, все вообще выглядит одинаково искаженным.

Когда я однажды сказала об этом врачу, он ответил, что в каком-то смысле я права. Он считает, что мы здесь не для того, чтобы исправить искажение, а чтобы к нему привыкнуть. Одна из наших главных проблем — мы не можем признать это искажение. Так же, как у любого человека есть своя походка, существуют привычки в ощущениях, мышлении и суждении о предметах. Соберешься исправить эти привычки — сразу ничего не получится. Исправишь насильно — повлияет на какое-нибудь другое место. Конечно, это очень упрощенное пояснение. Лишь частичка беспокоящих нас проблем. Хоть врач об этом не договаривает, мне понятно самой. Видимо, мы на самом деле не можем приспособиться к этим самым искажениям, а потому не в силах разобраться в реальной боли и мучениях, ими вызванных, и находимся здесь, чтобы от них отстраниться. До тех пор, пока мы здесь, мы не приносим страданий окружающим, и они не приносят их нам. Почему? Потому что все мы знаем, что сами «искажены». Здесь все не так, как во внешнем мире. Там многие люди живут, не сознавая собственной искаженности. А в нашем маленьком мирке искаженность — предпосылка, условие. Как индейцы прикрепляют на голову перья, чтобы опознавать свои племена, мы не скрываем искажения, и стараемся потихоньку жить, не доставляя друг другу хлопот.

Помимо физических занятий, мы выращиваем овощи: помидоры и баклажаны, огурцы и арбузы, клубнику и лук, капусту и редьку. В общем, выращиваем все, что возможно. У нас есть парник. Живущие здесь люди знают основы садоводства и трудятся увлеченно. Читают специальную литературу, приглашают специалистов, с утра и до вечера дискутируют о тех или иных удобрениях, состоянии почвы. Мне очень понравилось огородничать. Так прекрасно наблюдать, как изо дня в день растут овощи и фрукты. Ты когда-нибудь выращивал арбузы? Они становятся такими пузатыми, как маленькие зверьки.

Мы ежедневно питаемся свежими овощами. Нам, конечно же, дают и мясо, и рыбу, но чем дольше здесь живешь, такой еды хочется все меньше. Потому что овощи — сочные и очень вкусные. Бывает, мы ходим в лес и собираем там грибы и съедобные травы. У нас есть и такие специалисты (подумать только — сплошные специалисты!), которые подсказывают, какой гриб съедобный, а какой — нет За это время я поправилась на три килограмма, и сейчас у меня самый подходящий вес. Все — благодаря физическим упражнениям и правильному и своевременному питанию.

В остальное время мы читаем, слушаем пластинки, вяжем. Ни телевизора, ни радио здесь нет, зато очень хорошая библиотека и подборка пластинок. Фонотека разнообразная: от собрания симфоний Малера до «Битлз». Я беру там пластинки и слушаю их в своей комнате.

Одна из проблем этого заведения: один раз попав сюда, выбраться очень непросто, а точнее — страшно. Пока мы здесь, наше состояние — очень мирное и спокойное, и мы можем естественным образом противостоять своим искажениям. Мы себя чувствуем здесь здоровыми. Но мы совершенно не уверены, сможем ли вписаться обратно во внешний мир.

Мой врач надеется, что вскоре я смогу контактировать с внешними людьми. «Внешние люди» — это обычные люди из обычного мира, но у меня всплывает в памяти лишь твое лицо. По правде говоря, я не особо хочу видеть родителей. Они очень за меня переживают, и от разговора с ними мне только станет еще тоскливее. К тому же, я должна тебе кое-что разъяснить. Не знаю, получится у меня или нет, но это такая важная проблема, что ее не избежать.

Однако не принимай мои слова близко к сердцу. Я никого не хочу обременять своим существом. Я лишь чувствую твое доброе отношение, очень рада ему и откровенно пытаюсь выразить свое настроение. Пожалуй, сейчас мне такое расположение необходимо. Извини, если я как-то обидела тебя своими словами. Правда. Как я писала тебе раньше, я куда более неполноценный человек, чем ты считаешь.

Иногда я думаю, что было бы, если б мы встретились и понравились друг другу в обычной ситуации. Я — нормальный человек, ты — тоже (причем, с самого начала). Как все сложилось бы, не будь Кидзуки? Однако это «если» значит очень много. По крайней мере, я стремлюсь стать справедливой и честной. Больше мне ничего не остается. И я хочу, чтобы мое настроение хоть немного стало понятно тебе.

В этом заведении, в отличие от обычных больниц, свидания не ограничены. Необходимо лишь позвонить накануне, и встречайся, когда захочешь. Можно вместе питаться, есть где переночевать. Приезжай, когда сможешь. Я очень буду ждать. Вместе с письмом отправляю карту. Извини, что оно получилось таким длинным.

Я закончил письмо и перечитал его с самого начала. Затем спустился вниз, купил банку колы, и еще раз прочел от начала до конца. Сунув семь листков в розовый конверт, я положил его на стол. Мое имя и адрес были написаны не свойственным девушкам аккуратным мелким почерком. Я сел за стол и некоторое время разглядывал конверт. На адресе с обратной стороны значилось «Амирё». Странное название. Поразмышляв над ним минут пять-шесть, я предположил, что оно — от французского слова «ami» [31] .

31

Друг (фр.), «рё» (яп.) — общежитие.

Положив письмо в ящик, я переоделся и вышел на улицу. Казалось, не оставь я его в столе, перечитывал бы десять, а то и двадцать раз. И я пошел в одиночестве погулять по воскресному Токио, как это мы не раз делали вместе с Наоко. Размышляя над каждой строчкой ее письма, я бродил по городским улицам. Начало смеркаться. Я вернулся в общежитие и набрал номер «Амирё» — пристанища Наоко. Ответила девушка из приемной. Я назвал имя Наоко и спросил, можно ли приехать на свидание завтра после обеда. Она записала мое имя и попросила перезвонить минут через двадцать.

Я перезвонил после ужина. Ответил тот же голос:

— Свидание возможно. Пожалуйста, приезжайте. — Я поблагодарил и повесил трубку. Затем положил в рюкзак смену белья и предметы туалета. А затем, выпивая коньяк, принялся читать «Волшебную гору», пока не захочется спать. Но заснул я только во втором часу.

Глава 6

Проснувшись в понедельник в семь, я спешно умылся, побрился и, не позавтракав, сразу пошел в кабинет коменданта за разрешением на двухдневную поездку в горы. Я и прежде несколько раз отправлялся в небольшие походы, когда возникало свободное время, поэтому комендант лишь кивнул. В переполненной утренней электричке я добрался до токийского вокзала, где купил билет на свободное место до Киото, буквально пулей влетел в самый скорый поезд «Хикари» и только там слегка перекусил сэндвичами и горячим кофе. Примерно с час подремал.

В Киото поезд пришел почти в одиннадцать. По инструкции Наоко, я сел в автобус и доехал до станции Сандзё. Там нашел автобусный терминал некоей частной железной дороги и спросил, когда и с какого перрона отправляется автобус номер шестнадцать. В одиннадцать тридцать пять с самой дальней остановки. До нужного мне места — чуть больше часа. Я купил билет, пошел в ближайший книжный магазин и приобрел себе карту. Расположившись на скамейке в зале ожидания, я искал, где именно находится «Амирё». Судя по карте, где-то далеко в горах. Автобус, продвигаясь на север, переваливает несколько хребтов, потом дорога заканчивается, а он разворачивается и едет обратно в город. Моя остановка — почти рядом с конечной. «Оттуда вверх ведет тропинка, пройдешь по ней минут двенадцать и увидишь „Амирё“», — писала Наоко. «В горах должно быть тихо», — подумал я.

Посадив двадцать пассажиров, автобус отправился. Он ехал вдоль реки Камо на север от города. Пейзаж становился все унылее, все чаще мелькали поля и пустыри. Черная черепица крыш и полиэтиленовые парники купались в ярких лучах осеннего солнца. Вскоре автобус углубился в горы. На серпантине дороги водитель едва успевал вертеть рулем влево-вправо, и меня слегка затошнило. В желудке переливался утренний кофе. Постепенно повороты стали попадаться реже, я было облегченно выдохнул — как вдруг автобус въехал в зябкую рощу криптомерии. Деревья росли густо, как в первобытном лесу, закрывали солнце, окутывая все мраком. Внезапно воздух из открытого окна стал холодным и заколол кожу своею влагой. Автобус долго ехал по этой чаще, и когда уже начало казаться, что весь мир навеки заполонили криптомерии, лес закончился, и мы выехали в горную котловину. Вокруг раскинулись зеленые поля, а вдоль дороги текла красивая речка. Вдалеке виднелась тонкая струйка дыма, висело постиранное белье, лаяли собаки. Перед одним домом высилась поленница дров под самую крышу, а наверху спала кошка. Дома-то вдоль дороги стояли, однако совершенно не попадались на глаза люди.

Картина повторялась несколько раз: автобус то углублялся в лес, то выезжал к жилью и опять углублялся в лес. На каждой остановке в деревеньках выходило по несколько человек, но при этом никто не садился. Через сорок минут автобус остановился на перевале, с которого открывался красивый вид. Водитель объявил, что здесь придется подождать минут пять-шесть, так что желающие могут выйти. Оставшиеся пассажиры — четыре человека, включая меня, — спустились на землю, размялись, покурили, любуясь расстилавшейся перед глазами панорамой Киото. Водитель справил малую нужду. Красиво загорелый мужчина лет пятидесяти, севший в автобус с большой коробкой, перевязанной веревкой, спросил, куда я собираюсь? В горы? Объяснять что-то было лень, и я сказал «да».