Норвежский лес

Ярко светила луна, я выключил лампы и, лежа на диване, слушал Билла Эванса. Падавший в окно лунный свет вытягивал тени предметов и очень бледно, словно разбавленной тушью, окрашивал стены. Я достал из рюкзака металлическую флягу с коньяком, отхлебнул и, не торопясь, проглотил. Я чувствовал, как тепло медленно перемещается из горла в желудок, а оттуда — во все уголки тела. После еще одного глотка я закрыл крышку и сунул флягу в рюкзак. Казалось, луна покачивается под музыку.

Наоко и Рэйко вернулись минут через двадцать.

— Вот ты нас напугал. Смотрим с улицы, а окна — темные, — сказала Рэйко.

— Грешным делом подумали, что ты собрал вещи и укатил назад в Токио, — вторила ей Наоко.

— Еще чего… Просто давно не видел такую яркую луну — вот и погасил свет.

— Разве это не прекрасно? — воскликнула Наоко — Рэйко, помнишь, у нас оставались свечки после того, как отключали свет. Где они?

— В ящике кухонного стола… вроде бы…

Наоко сходила на кухню и принесла толстую белую свечу. Мы зажгли ее, накапали на тарелку воска и закрепили, чтобы не упала. Рэйко прикурила от огонька. В округе по-прежнему было тихо. Мы втроем сидели вокруг пламени, и начинало казаться, что лишь мы и остались на окраине этого мира. На белой стене перекрещивались и путались ровные тени луны и нервные тени свечи. Мы с Наоко сели рядом на диван, а Рэйко разместилась в кресле-качалке напротив.

— Ну как, выпьем вина? — спросила она у меня.

— А что, здесь можно выпивать? — слегка удивился я.

— Вообще-то нельзя, — почесывая мочку уха, смущенно ответила Рэйко. — Просто все смотрят сквозь пальцы. Вино, там, пиво… главное — не напиваться. Я прошу одного знакомого из персонала, вот он меня понемногу и снабжает.

— Иногда любим поддать на пару, — шутливо сказала Наоко.

— Хорошо вам.

Рэйко достала из холодильника и откупорила бутылку белого вина, принесла три фужера. Вино легкое и приятное — будто его сделали здесь же, на заднем дворе. Закончилась пластинка, Рэйко достала из-под кровати гитарный чехол, слегка подстроила инструмент и неспешно заиграла фугу Баха. Пальцы местами не поспевали, но играла она душевно. Как-то тепло и близко. В самой игре звучала радость.

— Я взялась за гитару уже здесь. В комнате ведь пианино нет. Вот и осваивала сама. Правда, пальцы — не для гитары, но получается сносно. И мне нравится играть на ней. Такая маленькая, простая и нежная… как уютная теплая комната.

Она сыграла что-то еще. Фрагмент какой-то сюиты. За бокалом вина, всматриваясь в пламя свечи, я прислушивался к Баху и, сам того не заметив, успокоился. После Баха Наоко попросила сыграть «Битлз».

— По заявкам слушателей. — Рэйко прищурилась. — Как сюда приехала Наоко, с тех пор я вынуждена играть сплошных «Битлз». Раб печальной музыки.

И она очень прилично заиграла «Michelle».

— Хорошая мелодия. Мне нравится. — Рэйко отпила вино и закурила. — Словно дождь шуршит над широким лугом.

Затем она сыграла «Nowhere Man» и «Julia». Иногда зарывала глаза и покачивала головой. И опять пила вино и курила.

— Сыграй «Норвежский лес», — попросила Наоко.

Рэйко принесла из кухни копилку в форме зазывно поднявшей лапу кошки, Наоко достала из кошелька стоиеновую монетку и бросила внутрь.

— А это еще зачем? — удивился я.

— У нас так заведено: когда я прошу сыграть эту песню, опускаю монетку. Я специально так делаю, потому что она мне нравится больше всего. Это просьба от сердца.

— Эти деньги идут мне на сигареты.

Рэйко хорошенько размяла пальцы и заиграла «Norwegian Wood». Она вкладывала в мелодию всю душу, но порыву чувств при этом не поддавалась. Я тоже достал из кармана сто иен и опустил в копилку.

— Спасибо, — улыбнулась Рэйко.

— Иногда слушаю и мне становится невыносимо грустно. Не знаю, почему, но мне кажется, что я заблудилась в дремучем лесу, — сказала Наоко. — Я одна, темно и холодно, никто не придет и не спасет. Поэтому она не играет эту песню, пока я не попрошу.

— Как в «Касабланке», — тихонько рассмеялась Рэйко.

Затем Рэйко сыграла несколько композиций боссановы.

Я все это время рассматривал Наоко. Она, как и писала в своем письме, выглядела бодрой, загорелой и подтянутой. Все-таки тут спортивные занятия, работа на свежем воздухе… Неизменными оставались лишь глубокие и прозрачные, как озеро, глаза и стыдливо трепетные губы. В целом, красота ее становилась зрелой. Некая изощренность, сравнимая разве что с завораживающим тонким лезвием, таившаяся в тени ее прежней красоты, отступила, и теперь вокруг Наоко витала особенная, как бы успокаивающая тишина. И красота ее пленяла мое сердце. Я поразился, насколько может измениться женщина за какие-то полгода. Наоко привлекала меня, как и прежде, а может быть, даже сильнее, но при этом оставалось только жалеть о том, чего она лишилась. Если вдуматься. Своенравная красота девушки, постепенно обретающей самостоятельность, к ней уже не вернется.

Наоко хотела узнать о моей жизни, и я рассказал ей о забастовке, о Нагасаве. Я раньше никогда не рассказывал о нем. Правильно описать его человеческую натуру, уникальную систему мышления и предубежденную нравственность оказалось очень даже непросто. Но она поняла, что я имел в виду. И только о наших с ним сексуальных похождениях я предпочел умолчать. Лишь объяснил, какой уникальный человек — мой близкий товарищ в общежитии. Тем временем Рэйко, обняв гитару, опять заиграла фугу. И по-прежнему отхлебывала вино и затягивалась сигаретой.

— Странный он, видимо, человек, — сказала Наоко.

— Действительно странный, — согласился я.

— А он тебе нравится?

— Не знаю, но вряд ли. О нем нельзя сказать, нравится он или нет. Да и сам он к этому равнодушен. В этом смысле — очень честный, откровенный и стоический человек.

— Странно, что ты считаешь его стоиком после такого количества женщин, — рассмеялась Наоко. — Сколько, говоришь, их у него было?

— Думаю, восемьдесят, а то и больше, — ответил я. — Но у него их чем больше, тем меньше смысла в каждой его выходке. И это как раз то, что ему нужно.

— Это и есть стоицизм? — спросила Наоко.

— Для него — да.

Наоко некоторое время размышляла.

— Думаю, он еще хуже меня на голову.

— Согласен, — ответил я. — Но только он подгоняет все свои искривления под систему, а затем аргументирует. Голова-то умная. Попробуй привезти его сюда — выйдет уже через два дня. Это он знает, то знает. Оп — и во всем разобрался. Вот человек. В народе таких уважают.

— Выходит, это у меня не все в порядке с головой, — сказала Наоко. — Я здесь еще не разобралась. Так же, как и в себе самой.

— Все с твоей головой в порядке. Нормальная голова. Я сам себя порой понять не могу. Уж на что обычный.

Наоко уселась с ногами на диван и уткнулась в колени подбородком.

— Знаешь, мне хочется больше узнать о тебе, — сказала Наоко.

— Говорю же, обычный. Из простой семьи. Воспитывался как и все. Лицом — так себе. Успехи в учебе — посредственные. В голове — обычные мысли.

— А разве не твой любимый Скотт Фицджеральд писал: «Нельзя доверять человеку, считающему себя обычным»? Помнится, я брала у тебя эту книгу почитать, — поддразнила меня Наоко.