Норвежский лес

— Это не едят, — сказала Рэйко так, чтобы та услышала. На веранде сильно пахло травой. Перед нашими глазами четкой линией вдаль уходили горы.

— Прямо как в «Звуках музыки», — сказал я Рэйко.

— Что это? — спросила она. И, настроив гитару, заиграла вступление к «Scarborough Fair». Сначала немного путалась в аккордах, как это бывает, если впервые играешь что-то без нот. Однако вскоре подобрала мелодию и, за исключением перехода, сыграла всю песню до конца. А уже с третьего раза начала добавлять даже соло.

— Хорошее чутье, — подмигнула она мне и показала пальцем на свою голову. — С трех раз могу сыграть на слух почти любую мелодию.

И, тихонько мурлыча себе под нос, сыграла «Scarborough Fair» еще раз. Мы втроем похлопали, Рэйко вежливо поклонилась.

— Когда я раньше играла концерты Моцарта, аплодисменты были громче, — сказала она.

Девушка предложила принести Рэйко молока со льдом за счет заведения, если та сыграет «Неге Comes The Sun». Рэйко в знак согласия подняла большой палец и заиграла на заказ. Пела она тихо — прокуренный голос подрагивал, но то был все равно прекрасный голос, и в нем чувствовалась сила. Я пил пиво, разглядывал горы, слушая Рэйко, и мне казалось, что солнце выглянет оттуда еще раз. Такое вот теплое и нежное чувство.

Закончив «Неге Comes The Sun», Рэйко вернула гитару и попросила опять включить радио. Затем предложила нам с Наоко погулять с часик по окрестностям.

— Я послушаю здесь музыку, поболтаю с хозяйкой. Вы, главное, вернитесь к трем.

— Ничего, что мы так долго останемся наедине? — спросил я.

— Вообще-то нельзя, но ладно. Я вам здесь не нянька, тоже хочу немного расслабиться. И ты — приехал издалека, так разговаривай вволю, — сказала Рэйко, подкуривая новую сигарету.

— Пойдем, — встала Наоко.

Я пошел за ней. Собака проснулась и некоторое время бежала с нами, но вскоре передумала и поплелась обратно. Мы неторопливо шагали по ровной тропинке вдоль ограды фермы. Иногда Наоко сжимала мою ладонь или брала меня под руку.

— Тебе не кажется, что мы очень давно так не ходили? — сказала Наоко.

— Совсем недавно — этой весной, — улыбнулся я. — Мы ходили так до весны этого года. Если это — «давно», то десять лет назад — античная история.

— Действительно, античная… Извини за вчерашнее. Расстроилась ни с того ни с сего. Ты ко мне приехал, а я… Прости.

— Ерунда. Наверное, лучше чаще выплескивать чувства наружу. И тебе, и мне. Если надо будет их на кого-нибудь обрушить, пусть уж лучше на меня. Так мы и узнаем друг друга.

— И что будет, когда ты узнаешь меня?

— Слушай, ты не понимаешь, — сказал я. — Проблема не в том, что будет. В мире есть люди, которые любят изучать железнодорожные расписания и делают это дни напролет. Другие строят из спичек метровые корабли. И нет ничего удивительного, что в этом мире кому-то захотелось узнать тебя ближе.

— Из любопытства? — странно спросила Наоко.

— Может, и так. Нормальные люди называют это дружелюбием или чувством любви. Тебе нравится называть его любопытством — я не против.

— Послушай, Ватанабэ, ты же любил Кидзуки?

— Конечно, — ответил я.

— А Рэйко?

— Она мне тоже очень нравится. Хороший человек.

— Почему тебе нравятся сплошь такие люди? — спросила Наоко. — Мы все немного повернуты, мы чокнутые, мы не умеем плавать и постепенно опускаемся на дно. И я, и Кидзуки, и Рэйко. Мы все. Почему бы тебе не найти нормальных друзей?

— Потому что я так не считаю, — немного подумав, ответил я. — Я не считаю ни тебя, ни Кидзуки, ни Рэйко повернутыми. Мне кажется, как раз повернутые бодро разгуливают по улицам.

— Но мы всё же ненормальные. Я знаю, — сказала Наоко.

Некоторое время мы шагали молча. Тропинка свернула от забора фермы и вывела на круглую, как пруд, поляну, окруженную лесом.

— Иногда просыпаюсь по ночам, и становится жутко, — прижимаясь к моей руке, сказала Наоко. — Кажется, я так и останусь ненормальной и никогда не поправлюсь. Состарюсь и закончу здесь свои дни. От одной мысли до костей пробирает дрожь. Страшно. Горько. И холодно.

Я обнял Наоко и прижал ее к себе.

— Иногда чудится, будто Кидзуки манит меня, протягивая руку из темноты. «Эй, Наоко, мы с тобой неразлучны». Он говорит так, а я не знаю, что делать.

— И что ты делаешь тогда?

— Только не подумай ничего.

— Не подумаю.

— Прошу Рэйко меня обнять. Толкаю ее, ныряю к ней постель. Она обнимает меня, а я плачу. И гладит мое тело, пока не согреюсь. Как это по-твоему — странно?

— Ничего странного. Только вместо Рэйко обнимать тебя хочется мне.

— Сейчас… обними… здесь… — сказала Наоко.

Мы обнялись, присев на сухую траву. Наши тела полностью утонули в ней, и видно было только небо и облака. Я осторожно положил Наоко на землю. Ее тело было теплым и мягким, а руки хотели меня. Наши губы слились в поцелуе сами.

— Послушай, Ватанабэ, — раздалось возле моего уха.

— Что?

— Хочешь со мной спать?

— Конечно.

— А подождать можешь?

— Конечно, могу.

— Мне сначала нужно разобраться в себе. Разобраться и стать подходящим для тебя человеком. Потерпишь до тех пор?

— Конечно, потерплю.

— Сейчас твердый?

— Лоб?

— Дурак! — прыснула Наоко.

— Если ты о том, встал или нет, то, конечно, да.

— Прекрати это свое «конечно».

— Хорошо, не буду.

— Как это — тяжело?

— Что?

— Когда твердый?

— Тяжело? — переспросил я.

— Ну, в смысле, тягостно?

— Как посмотреть.

— Давай помогу?

— Рукой?

— Да, — сказала Наоко. — Если честно, он уже долго тычется в меня — аж больно.

— Так лучше? — спросил я, немного сдвинувшись.

— Спасибо.

— Послушай, Наоко…

— Что?

— Сделай, а?

— Хорошо, — улыбнулась Наоко. Она расстегнула мне ширинку и взяла в руку твердый пенис.

— Теплый, — сказала она.

Я остановил Наоко, когда она начала было двигать рукой, расстегнул пуговицы на ее блузке, застежку лифчика, и прильнул губами к мягким розовым грудям. Наоко закрыла глаза и начала медленно двигать пальцами.

— Классно у тебя выходит, — сказал я.