Норвежский лес

До сих пор не могу понять, почему она выбрала именно меня. Выбрала в качестве жертвы, или в надежде на помощь. Я и сейчас не знаю… совершенно. Сейчас-то уже безразлично. Все позади и, в конце концов, сложилось вот так.

Повисло молчание.

— Она повторила все, что сказала мне ее мать. Проходила мимо, услышала пианино, прониклась. Видела и восхищалась мною на улице. Представляешь, так и сказала: «Я восхищена!» Я аж покраснела. Еще бы — вызывать восхищение у такой красивой, как кукла, девочки. Хотя, наверное, не все сказанное ею было ложью. Конечно, мне тогда перевалило за тридцать, я не такая умница и красавица, как она, не талант, но было и во мне что-то привлекательное, чего не хватало ей. Пожалуй, так. Поэтому она мною и заинтересовалась. Сейчас уже можно так предположить. Не думай, что я хвалюсь.

— Понимаю.

— Она принесла ноты и спросила, можно ли попробовать. Хорошо, говорю, пробуй. Она сыграла инвенцию Баха. Это было, как бы сказать… интересное исполнение. Интересное — или странное. Одним словом, необычное. Умелым тоже не назовешь. С другой стороны, в музыкальной школе она не учится, уроки то берет, то нет. Играет в своем стиле. Поэтому звук оказался не отрепетированным. Сыграй она так на вступительном экзамене в музыкальную школу, сразу дали бы от ворот поворот. Но… что-то звучит. На девяносто процентов — ужасно, а оставшиеся десять: там, где должно звучать, — звучит. И это инвенция Баха. Меня заинтересовало, что же она из себя представляет.

В мире много юных талантов, играющих Баха гораздо-гораздо лучше. Раз в двадцать лучше ее. Но в таком исполнении, как правило, нет содержания. Одна пустота. А девочка играла неумело, но было в ее игре немного того, что привлекает внимание людей, по крайней мере, привлекло меня. Тогда я подумала: кажется, есть смысл с нею позаниматься. Конечно, переучить ее до уровня профессионала — дело немыслимое. Но сделать счастливую пианистку, способную играть себе в радость, как я сама в то время, да и сейчас тоже, — можно. Однако все это оказалось пустой надеждой. Она была не из тех, кто делает что-то тихонько для себя. Этот ребенок просчитывал все до мелочей и использовал любые способы, чтобы восхищать других. Она прекрасно знала: все придут в восторг, обязательно будут хвалить. Она даже знала, как сыграть, чтобы привлечь мое внимание. Все четко просчитывалось. И много раз изо всех сил репетировалось только то, что будет сыграно мне. Я даже вижу, как она это делала.

Но и сейчас, уже зная обо всем, должна признаться: то было прекрасное исполнение. Сыграй она мне еще раз, я опять была бы тронута до глубины души. Даже помня обо всем ее коварстве, лжи и недостатках. Вот ведь в мире как бывает.

Рэйко сухо откашлялась и замолчала.

— Выходит, она стала ученицей? — спросил я.

— Да. Раз в неделю. По субботам в первую половину дня они в этот день не учились. Ни разу не пропустила, всегда приходила вовремя — идеальная ученица. Занималась усердно. А после занятий мы ели пирожные и разговаривали… — Рэйко, будто о чем-то вспомнив, посмотрела на часы. — Не пора ли нам вернуться? Я беспокоюсь за Наоко. Ты ведь не забыл еще о ней?

— Не забыл, — рассмеялся я. — Просто увлекся рассказом.

— Если хочешь узнать, что было дальше, расскажу завтра вечером. Длинная история — за раз все не перескажешь.

— Прямо как сказки Шехерезады.

— Точно. Ты так и в Токио не сможешь вернуться, — тоже засмеялась Рэйко.

Мы опять прошли через рощу и вернулись в комнату. Свеча потухла, в гостиной темно. Дверь в спальню открыта, над тумбочкой зажжен бра, и еле заметные лучи падают на ковер. И в этом мраке на диване неподвижно сидела Наоко. Она переоделась в халат, укутала шею в воротник и сидела, подвернув под себя ноги. Рэйко подошла к ней и положила руку ей на голову.

— Лучше?

— Да, все хорошо. Прости, — тихо сказала Наоко. Затем повернулась ко мне и так же извинилась. — Удивился?

— Немного, — улыбнулся я.

— Иди сюда, — сказала она.

Я сел рядом, и Наоко, будто собиралась выдать тайну, нежно прижалась губами к краю моего уха.

— Прости, — тихо повторила она и отстранилась. — Порой я сама не понимаю, что и как происходит.

— Со мной тоже часто бывает такое.

Наоко посмотрела на меня и улыбнулась.

— Знаешь, я хочу побольше узнать о тебе, — сказал я. — Как ты здесь живешь, чем занимаешься, какие тут люди.

Наоко довольно четко и размеренно описала свой день. Подъем в шесть утра, здесь же завтрак. Прибравшись в птичнике, как правило, работает в поле. Выращивает овощи. Час до или после обеда — собеседование с врачом или дискуссия по группам. После обеда — занятия по свободному расписанию. Здесь можно выбирать самостоятельно: какой-нибудь курс лекций, работы по хозяйству или спортивные занятия. Наоко ходила на французский язык, вязание, пианино, древнюю историю.

— Пианино преподавала нам Рэйко. Еще она учит игре на гитаре. Мы то становимся учениками, то превращаемся в учителей. Французскому учит человек, который прекрасно владеет этим языком. Историю ведет бывший преподаватель по обществоведению. Мастер-рукодельница — курсы вязания. Получается своеобразная школа. Одно жаль — я сама никого ничему научить не могу.

— Я тоже.

— В общем, здесь заниматься даже интереснее, чем в институте. Я хорошо учусь, и мне это в радость.

— А что вы делаете вечерами после ужина?

— Я разговариваю с Рэйко, читаю книги, слушаю пластинки, хожу к соседями, и мы играем в разные игры, — перечислила Наоко.

— А я играю на гитаре и пишу автобиографию, — подхватила Рэйко.

— Вот как?

— Шутка, — засмеялась Рэйко. — Около десяти мы ложимся спать. Здоровый образ жизни, не находишь? И спится без задних ног.

Я посмотрел на часы — около девяти.

— Выходит, вас скоро потянет в сон?

— Сегодня не страшно… если ляжем позднее, — сказала Наоко. — Давно не виделись, хочется обо всем поговорить. Расскажи что-нибудь?

— Пока я вас здесь ждал, неожиданно вспомнил много разных старых событий, — сказал я. — Помнишь, как мы с Кидзуки ездили тебя проведать? В больнице у моря. Кажется, летом предпоследнего класса.

— Когда мне оперировали грудь? — весело улыбнулась Наоко. — Помню хорошо. Вы тогда приезжали на мотоцикле и привезли растаявший шоколад. Помаялась я тогда, чтобы его от коробки отодрать. Кажется, это было так давно..

— Да. Помнится, ты тогда сочиняла длинные стихи.

— В таком возрасте все девчонки сочиняют, — фыркнула Наоко. — И чего тебе это в голову пришло?

— Не знаю. Просто мелькнуло и все. Случайно вспомнил запах бриза, нэриум [32] … Кстати, Кидзуки тебя тогда часто навещал?

— Крайне редко. Мы из-за этого даже поругались… после. Приехал один раз в самом начале, потом с тобой и… все. Наглец, а? В первый раз немного посуетился, а через десять минут его и след простыл. Апельсины привез. Что-то побурчал. Почистил и накормил меня ими. Опять пробурчал что-то невнятное и испарился. Говорил, что не переносит больницу и все такое, — сказала Наоко и засмеялась. — В этом смысле он так и оставался ребенком, разве нет? В больнице к постели прикован любимый человек, которого навещают, чтобы поддержать и ободрить. Мол, держись, выздоравливай. А ему разве до таких мыслей было?

32

Нэриум — декоративный кустарник (Nerium odorum Soland).

— Но когда мы приезжали вместе, я ничего не заметил. Вы общались, как обычно.

— Потому что тогда был ты, — сказала Наоко. — Он в твоем присутствии всегда старался держаться. Не показывал свои слабости, потому что ты ему нравился. Эх, Кидзуки… Он изо всех сил пытался поворачиваться к тебе только сильной стороной. А когда мы оставались вдвоем, все было иначе. Он позволял себе слабину. Вообще у него характер был переменчивый. Например, он мог какое-то время неугомонно тараторить, а в следующий миг уходил в себя. И так очень часто. Причем, у него это с детства. Он постоянно стремился измениться, стать лучше.