Носорог для Папы Римского

— Это хорошо, — сказал Бернардо. — А теперь расскажи мне, почему ты вот так куда-то сбежал.

Поначалу он не узнал мальчика, который прислонился к сырой стене в проулке, выходившем на виа делле Боттеге-Оскуре. Тощая, голая от колена нога со ступней, обвязанной мешковиной, как бы случайно преградила ему дорогу. Скрестив на груди руки и зажав в углу рта соломинку, мальчишка оценивающе разглядывал его из-под поля шляпы.

— Сколько заплатишь?

— За что? О чем это ты?

Теперь он его узнал, хотя тот держался совершенно по-другому: он нисколько не походил на съежившееся, семенящее, как в рот воды набравшее существо, которое подавало ему вино в пекарне Гроота. В проулках и дворах, подальше от главных улиц, слонялись целые банды ожесточенных уличной жизнью забияк, орущих, дерущихся между собой, сбивающих шляпы с прохожих и мучающих кошек. Парнишка Гроота был одним из них.

— За то, что я знаю, — сказал мальчишка. — О тебе и о Потогоне, у которого ты был.

Мимолетное потрясение, вызванное узнаванием, ослабло под натиском куда более значительных тревог, сосредоточенных вокруг Бернардо, и Сальвестро двинулся вперед, будто намереваясь протолкнуться мимо парня. Тот лишь крепче уперся ногой в землю.

— О тебе. О Потогоне. И о кое-ком еще. — (Сальвестро остановился.) — Ну же, сколько заплатишь? — Он разглядывал его нашейную цепочку. — Дай мне эту штуковину. Все равно смотрится по-дурацки. Ну же. А я скажу, что они замышляют.

— Кто?

— Давай! — Парнишка протянул руку.

— Ты не знаешь, о чем говоришь, — сказал Сальвестро.

Мальчуган не ответил — он просто не опускал руку. После небольшой паузы Сальвестро принялся расстегивать цепочку.

— Красивая, — сказал мальчишка.

Цепочка поблескивала, раскачиваясь в его руке. Затем исчезла у него за пазухой.

— Ну так? — требовательно сказал Сальвестро.

— Руфо, — ответил мальчишка. — Ваш старый приятель. Является несколько недель назад, расспрашивает о тебе. Потогон начинает потеть, но он же ничего не знает, стало быть, и сказать ничего толком не может, верно?

— Руфо, — произнес Сальвестро, падая духом. О Руфо он не думал. — Чего он хотел?

— Тебя. — Мальчишка пожал плечами. — Где ты остановился. Чем здесь занимаешься. Всякое такое.

— Гроот ничего не знает, — пробормотал Сальвестро себе под нос.

— Это уж точно, — согласился мальчик. — Не отличит своего фартука от собачьего дерьма. А ты, между прочим, побелел. Отойди, и пусть тебя вырвет, мне-то что? Нет, он ничего не знает. Да ему и не надо, ведь этот Руфо весь так и сиял, спрятавшись, покуда вы болтали…

— Мне надо идти, — слабым голосом сказал Сальвестро.

— Лучше здесь подожди, — ехидно сказал мальчишка. — Через минуту-другую он, наверное, здесь появится. Поговорили бы о минувших днях, бойцы-молодцы…

Он заливался смехом, когда Сальвестро оттолкнул его и поспешил прочь по проулку.

— …все равно, когда я догнал этого малого, то уже прошел мимо той церкви в конце Рипетты. Он с этим мешком двигался довольно быстро. Оказалось, какой-то деревенский простофиля, никогда его в жизни не видел.

— Вон как, — сказал Бернардо.

Сальвестро глянул на него краем глаза и отметил, что тучи сомнений на лице здоровяка все еще не рассеялись до конца. Он чуть глубже натянул свой берет.

— А что, ты думал, случилось? Что я просто так тебя там бросил?

Сальвестро покачал головой в театральном разочаровании.

— Я думал, это полковник, — сказал Бернардо.

— Переодетый пекарем? — фыркнул Сальвестро.

— Нет. Просто, когда ты не вернулся, я подумал, ну… Ладно, а что бы тыподумал?

Они ступили на тропу, шедшую вдоль западного берега, и приближались к больнице Санто-Спирито, прогнувшиеся крыши которой во множестве нависали над ночлежками.

— Давай где-нибудь выпьем, — предложил Сальвестро.

— Где? — спросил Бернардо. — Таверн здесь нет.

Они молча зашагали дальше.

— По-моему, нам надо сменить пристанище, — сказал он, когда они проходили мимо громады больницы. — Меня тошнит от этого Лаппи и его криков. Можно бы устроиться где-нибудь получше, на другом берегу реки.

— Как? У нас не хватит денег, — возразил Бернардо. — И все равно мы скоро уезжаем.

— Точно, — сказал Сальвестро.

Они продолжали путь.

— Что такое? — спросил Бернардо, когда Сальвестро остановился в конце виа деи Синибальди; тучи сомнений начали собираться снова. — Что случилось?

— Ничего, — сказал Сальвестро, скользя взглядом по улице. — Пойдем.

Несколько дней после этого Сальвестро не знал покоя. Каждый день начинался с придумывания хитроумных причин, с помощью которых можно было бы отговорить Бернардо от возвращения в «Сломанное колесо». Какое-то время хватало предполагаемого гнева Родольфо из-за разбитых столов, но по мере того, как происшествие увядало в сознании Бернардо, становясь частью туманной путаницы, которую он называл своей памятью, Сальвестро вынужден стал прибегать к еще более отчаянным уловкам и отговоркам. Лучшей из них была внезапно зародившаяся приверженность Сальвестро к мощам некоего малозначительного святого, о котором говорили, что возносимые ему молитвы охраняют нищих бродяг от кораблекрушения, встречи с разбойниками и падения с крыш. Сальвестро утверждал, что имя святого назвал ему брат Ханс-Юрген, но впоследствии он его забыл, а посвященный ему храм стоял «где-то к северу от Кампо ди Фьори». Франческо ди Паола? Стефан Семерых Диаконов? Храма они так и не нашли.

Схожие шарады разыгрывались каждый вечер на пути в «Палку», когда Сальвестро снова и снова настаивал на петлянии по улицам Борго и долгом, бдительном выжидании, прежде чем ступить на виа деи Синибальди. Правда, после того, как такой предосторожностью уже однажды пренебрегли, Сальвестро становилось все труднее убеждать раздраженного Бернардо в ее необходимости. В конце концов они вновь обретали безопасность, даруемую «Палкой», и Сальвестро падал в изнеможении на свой тюфяк среди спящих монахов, однако его сознание упрямо оставалось настороже, и б'oльшую часть ночи он бодрствовал, пытаясь придумать очередной довод против посещения «Сломанного колеса», точно так же, как б'oльшая часть дня уходила на изобретение доводов в пользу того, почему нельзя возвращаться в «Палку» до наступления ночи. Сальвестро становился все более встревоженным и вспыльчивым. За его увиливаниями скрывалось жгучее желание вывалить Бернардо в лицо все, что он знал. Да, Бернардо, все именно так, как ты и говорил, Гроот жив, как мы с тобой. А скоро будет еще живее, если сумеет…Пускай здоровяк сам кумекает, что делать с этим предателем Гроотом. А за этим желанием крылось сознание того, что вскоре они уплывут и от всего этого избавятся, освободятся от опасностей, по крайней мере, от этих конкретных опасностей. А вот за перспективой побега лежала обязанность, которой он поначалу не осознавал, но бремя которой давило на него чуть ощутимее с каждым днем, что приближал их к долгожданному отбытию. Это ничего не означало. Он убеждал себя в этом по нескольку раз на дню, а дни проходили, и дата все приближалась, и с каждым днем он все острее чувствовал возлежавшую на нем обязанность. Он ничего не сказал монахам.

Нет, поправил он себя, в ту ночь, когда эта мысль впервые его посетила, он ничего не сказал отцу Йоргу. Тела остальных в окружавшей его тьме были всего лишь тяжело дышащими могильными насыпями потеющей плоти. Пробуждаясь, они становились узлами одежды, увенчанными головами, которые отводили от него взгляды. Они не разговаривали с ними двумя и признавали его или Бернардо присутствие не в большей мере, чем печалились об их отсутствии, когда они уходили. Сальвестро скорее чувствовал, чем понимал заразную природу этой неприязни. Его и Бернардо окружали невидимые стены — стены подозрительности и отвращения. Об этой своей изоляции он задумывался не более, чем об отторжении себя островитянами или другими солдатами в Прато. Рядовой Сальвестро. Искатель приключений Сальвестро. Он не был ни тем ни другим, никогда не был. Он вынужден был из кожи вон лезть, чтобы сойти за своего. Валял дурака в своем изукрашенном костюме. Мальчишка был прав. Цепочка смотрелась по-дурацки. Ни одно из его одеяний по-настоящему ему не подходило. Ему нигде не было места, а тем, кому было место рядом с ним, тоже нигде не было места. Он не станет пятнать Йорга своими попытками завязать отношения, уж никак не в присутствии всех остальных. По крайней мере, в ту первую ночь он пришел к такому решению. То же самое он сказал себе и во вторую ночь. И в третью. В четвертую же ночь монахов не было.