Носорог для Папы Римского

— Это же пьянь, — продолжал помощник. — Выжмите ему кишки — и наберется целое ведро бренди.

Он справится, в пятнадцатый раз за эту неделю решил Серон. Он давно обдумывал кандидатуру помощника, оценивал его пригодность, взвешивал и так и этак. Теперь он был уверен. В голосе помощника звучали скука и озлобленность, вызванная скукой. Ему было решительно на все наплевать. Он был совершенен. Почти так же совершенен, как корабль. Почти так же совершенен, как двое буффонов, оставленных в Риме, а уж те были абсолютносовершенны.

— Вы купили эту посудину? — спрашивал теперь помощник. — Я имею в виду, вы по-настоящему уплатили настоящие деньги за… — Он сглотнул, оглядывая судно в поисках слова, подходящего для обозначения всего его убожества и ничтожества, и не нашел такого слова. — За… вот это?

— Я оплатил его долги. Так что оно мое — или будет моим, — сказал Серон.

— Значит, вы всех нас разгоните.

Покорность с примесью отчаяния. Это хорошо, подумал Серон. Это именно тот, кто мне нужен. Этот справится.

— Пока нет, — сказал он. — А может, и вообще нет. Сколько человек потребуется, чтобы плыть на этом корабле?

— Плыть? У него же нет парусов. Начальник гавани давно забрал.

— Их вернут. С парусами — сколько?

— Минимум?

Серон кивнул.

— Двадцать. В крайнем случае пятнадцать.

— А что, по-вашему, нужно сделать, чтобы это судно стало мореходным?

Помощник уставился на него, не веря своим ушам.

— Мореходным?

Серон опять кивнул. Помощник поперхнулся от смеха.

— Ладно, — сказал он. — Давайте начнем с самого начала. С киля…

Сам киль, как выяснилось, был цел — в отличие от шпангоутов, а также форштевня и ахтерштевня. Обшивка отходила от каркаса, а обтрепанные края конопати выбивались из щелей — это начиналось от самого бархоута и заканчивалось ниже ватерлинии. Насколько ниже? Никто не знал. «Санта-Лючия», которую раз в год на протяжении двух десятилетий привязывали за мачты и килевали на итальянский манер, в знак протеста против этого грубого выскабливания на мелководье наконец отломила собственную фок-мачту, после чего капитан Альфредо не осмеливался повторять эту процедуру. Днище протекало, помпа дала трещину, а из-за гниющих тимберсов насквозь проржавели гвозди. Судну недоставало железа, оно скрипело и расходилось по швам. И у него не было парусов. Это был жалкий, по-настоящему жалкий корабль.

— Паруса не особо помогут, — закончил помощник. — Чуть только ветерок станет посильнее воробьиного пуканья, мачты все равно переломятся. С таким же успехом можно взять ваш платок.

Серон на мгновение задумался, а потом указал на причал.

— Если несколько человек сядут там, возле «Аллилуйи», например, на помосте, то сколько из этих — э-э — недочетов они заметят?

Помощник поразмыслил.

— Если это не моряки и они сядут против ветра, то ровным счетом ничего. Кроме того, что нет парусов. А что?

— Этот корабль мог бы стать вашим, — вкрадчиво сказал Серон. — Если вы сделаете то, что я вам скажу…

— Моим? Эта великолепная старая поленница? Что ж, премного благодарен. Запах, от которого вы пытаетесь оградить свой нос, — вы знаете, что это такое? Это запах гнили. Это не корабль, это гроб…

И так далее, и тому подобное, вверх и вниз по списку прошлых, настоящих и будущих недостатков, от киля до «вороньего» гнезда, от треснувшего руля до лишенного бушприта носа, пока наконец эта саркастическая тирада не исчерпала себя так же, как предыдущая.

— Если я сделаю что? — спросил он.

А ведь ты нытик, подумал Серон. Наушник, головорез, прирожденный мятежник. Чудно, чудно, чудно. Вслух он сказал:

— Вы, возможно, слыхали об экспедиции…

Помощника звали Якопо. Двадцать лет назад он выбрался из какой-то дыры в болотистой местности к югу от Специи с убежденностью, что его призвание — быть моряком. Эта убежденность и привела его на «Санта-Лючию». Пока Серон растолковывал ему, что к чему, лицо Якопо последовательно выразило сначала подозрительность, затем недоверчивость, затем возмущенное изумление, затем возмущенное и неохотное согласие. По пирсу пробежала крыса на последней стадии беременности, остановилась, принюхалась к «Санта-Лючии», повернулась и засеменила обратно к берегу.

Наконец помощник спросил:

— А как с Альфредо?

— Так же, как со всеми остальными, — без заминки ответил Серон.

Якопо это обдумал.

— Пойдет?

Якопо кивнул.

— Вполне, — сказал он.

Минутой позже Серон снова пробирался по вдающемуся в воду причалу, оглядывая панораму слева направо: Тибр, «Последний вдох», конюшни, особнячки, еще особнячки, сараи, еще сараи… Лачуги, затем сарай, превосходящий размерами всех своих соседей, с амбарными дверьми, обращенными к морю, с высокими стенами и без окон, — парусная мастерская.

Семь-восемь человек в фартуках, перекусывавших на открытом воздухе, подняли головы, когда он проходил мимо. Серон не удостоил их взглядом. Амбарные двери не шевельнулись, поэтому он зашел сзади, где обнаружилась дверь поменьше, открытая и подпертая козлами для пилки дров. Он вошел внутрь и оказался на дне огромного светового колодца.

Пол был ровный, выстланный светлым деревом. На гвоздях, вбитых в бревенчатые стены, висели разной длины ножи, странные клещи и другие инструменты, назначения которых Серон определить не мог. Через прорези в крыше, в сорока футах над головой, без устали лились водопады света. От потолка до пола и от стены до стены перед ним висел огромный кусок хрустящей белой парусины, обращавший эту часть сарая в маленький квадратный двор.

Поблизости, казалось, никого не было. Он скользнул за край громадного занавеса, но лишь оказался перед еще одним точно таким же куском. Дальше был еще один. И еще. С толстых жердей, державшихся на шкивах, которые высоко вверху крепились к потолочным балкам, свисала парусина, полотнище за полотнищем, проложенные вспышками света. Серон принялся энергично пробираться через болтающиеся белые стены этого лабиринта, путаясь в складках, отыскивая проходы, попадая в тупики, борясь с парусиной то так, то этак. Ткань, казалось, никогда не кончится, она наматывалась сама на себя, норовя озадачить секретаря, соблазняла его просветами, которые вели к очередному полотнищу. Он вспотел и все сильнее раздражался, когда наконец оказался в просторной квадратной мастерской, такой же, как и та, что осталась позади, за исключением множества странных воротов, прикрепленных к стенам. Еще там были шкивы и канаты, и канаты эти взбегали вверх по стенам благодаря натяжению сложных блочных устройств, затем снова опускались, попадая в вороты, а потом выходили из них… Казалось, все это сходится там, где стоял он. Серон посмотрел себе под ноги. Он стоял на парусине. Одна из туфель сползла с ноги. Он нахмурился.

— Ты! Убери этой свой блядский тапок с паруса! А ну! А НУ, я сказала! ШЕВЕЛИСЬ!

Казалось, какая-то тетка требует от него удалиться. Очень неприглядная и с луженой глоткой. Она еще раз повторила то же требование, в несколько иных выражениях, потом — в третий раз, после чего Серон сдвинулся с полотнища, как бы откликнувшись. Была она толстой, грязной и краснолицей, с копной курчавых волос, которая моталась у нее на голове, словно безумная ободранная кукла. Она направилась прямо к нему. Через вырез платья он ясно различал соски, огромные и какие-то изжеванные.