Носорог для Папы Римского

— Я — дон Антонио Серон, — провозгласил он. — Хозяин «Санта-Лючии»…

— А вот и нет. Вы — дон Антонио Серон, владелец«Санта-Лючии».

— …и я ищу мастера по парусам, — проговорил он вкрадчиво.

— Опять неправильно. Вы ищете мастерицупо парусам, а это я. И прежде чем вы начнете мне вкручивать о том, о чем, как я знаю, вы собираетесь мне вкручивать, а именно, что вам требуется полный набор парусов для этой посудины ко вчерашнему дню, позвольте мне, дон Антонио Как-вас-там, сказать вам кое-что о парусных мастерских. Парусные мастерские вовсе не «безмятежны», они не «воздушны», это вам не «гавани спокойствия» в «суматохе доков». В них работают. Парусину здесь режут ножницами и ножами, а ножницы и ножи — они острые. Ее протыкают шильями, а они тоже острые. Парусину разворачивают под натяжением, и это — это опасно…

Ей очень нравилось подчеркивать слова или, может быть, просто орать. Серон пребывал в нерешительности.

— Например, вы любуетесь своей дурацкой сияющей физиономией, отраженной в этих вот дурацких сияющих башмаках, а я случайно вышибу клин вот в этой лебедке, и эти веревки ослабят свое натяжение, тогда случится вот что.

Она ударила локтем, что-то пронеслось по полу, и с внезапным оглушительным грохотом лебедка закрутилась, а Серон шлепнулся на спину. Пятьсот квадратных футов парусины, ухваченные за четыре угла, с уханьем отскочили от пола и пулей устремились к потолку. Ткань повисла, как гигантский мешок, собранный по краям, мягко покачиваясь в шести футах над полом. Мастерица по парусам поглядела на него сверху вниз.

— Стояли бы вы на этом холсте — пришлось бы вам ползти на рынок за новой парой ног, — сказала она. — Ну а теперь, дон Антонио Идиот-Серон, что я могу для вас сделать?

Предложение ей не понравилось. Она нахмурилась и попыталась отговорить испанца. Вернувшимся после обеда работникам оно тоже не понравилось — те мрачно трясли головами.

— Разорвутся при первом же порыве ветра, — возражала она. — Вам придется плыть на мешке с бельем для стирки.

Они отступили назад, разглядывая кипу бурой ткани, некогда бывшей парусами «Санта-Лючии».

— Я купила их у начальника гавани за три скудо. Стоят же они около двух, если их использовать как мешки для муки. Но как паруса…

— Я заплачу вдесятеро, — сказал Серон.

Женщина медленно присвистнула.

— Альфредо об этом знает?

— Капитан Альфредо живет благодаря моему милосердию, к тому же на моем корабле.

Она покачала головой.

— А вы ведь и впрямь мерзкий тип, согласны? — сказала она без обиняков.

Он отсчитал деньги.

Дорожная пыль, отбросы пристаней, корабельная вонь — а теперь еще и оскорбления. Серон колесит между городом и портом — изматывающие поездки то ночью, то ни свет ни заря, головоломные схемы поставок; он наблюдает, как под солнцем позднего лета вторично расцветает мимоза, и исходит п'oтом под этим солнцем. Все идет как надо, и это беспокоит его. У него есть корабль. У него есть Якопо. У него есть Диего — или же у Диего есть он; это одно и то же. У него есть «искатели приключений». И только отсутствие любопытства у Вича подпитывает его разросшуюся паранойю. Под ногами готовый откинуться люк, шею обвивает петля. Почему Вич не задает неловких вопросов? У Серона готовы ответы на каждый из них: бюджетные ограничения, драконовское расписание, природа самого проекта… Двумя днями позже он возвращается в Рим и снова принимается крутить все те же жернова, потому что оно, это дело со зверем, никогда не окончится. Бернардо, сидящий напротив него в «Сломанном колесе», подбирается к завершению своего отчета.

— …а утром от нее простыл и след. Она просто убежала, бросив нас там. Так что мы принялись выбираться. За нами еще высылали дозоры, мы их видели. Во всяком случае, их видел Сальвестро. Нам приходилось прятаться. Одолели большой путь…

Бернардо помотал головой. Сидя напротив него, Серон клял себя в двадцать восьмой раз. О чем он думал? Как вообще мог он вообразить, что если будет потакать этому дебилу, то тем самым сумеет скоротать время, прежде чем вернется другой дебил, которому черт его знает за каким дурацким делом приспичило удрать из таверны? Великан бубнил, повторялся, путался, зевал — и все говорил и говорил…

— Вам не стоит беспокоиться, — заверил он Бернардо. — Я более чем уверен, что все те неприятности для вас теперь миновали, и этот, этот полковник, как бишь его?

— Диего.

— Диего, да. Что ж, даже если он и в Риме, то не посмеет причинить вреда людям, находящимся на службе у испанской короны. И уж во всяком случае, не таким выдающимся, как вы; нет-нет, это невероятно, это совершенно немыслимо…

— В общем, — продолжил Бернардо, — мы проделали большой путь. К тому же мы еще и скрывались. От полковника. Так что когда Сальвестро просто… — он приумолк, подыскивая подходящее слово, — просто ушел, ну, я и подумал: «Это полковник». Он здесь, в Риме…

Полковник — вот кого он боялся. И многого другого тоже, теперь, когда его покинули, когда он остался один. Много было разных событий и вещей, о которых ему приходилось помалкивать. Он не был тупицей. Он знал, что он не тупица, но многое шло не так, как надо, причиняло беспокойство, и тогда он утрачивал над собой контроль или же настолько боялся утратить над собой контроль, что было так же плохо. Он должен был помалкивать, но обнаружил, что не говорить об этих вещах трудно. Вопросы дона Антонио… Что остается делать, если ты должен о чем-то помалкивать, а тебя об этом как раз и спрашивают? Что тогда делать? Собаки и камни. Всегда либо одно, либо другое.

— Что тогда делать? — отрывисто спросил он у дона Антонио.

— Полагаю, — медленно и осторожно произнес Серон, — я лично могу гарантировать, что этот полковник Диего никак не будет вам докучать.

Это, казалось, привело великана в еще большее смятение, потому что он устремился в совершенно другом направлении, как-то связанном с побегом (опять), с необходимостью «помалкивать» и маленьким мальчиком, который посреди рассказа превратился в маленькую девочку. Шла ли речь об Альдовом отродье — Амалии? Серону было на это наплевать, да и сидеть там он больше не мог.

— Я загляну повидаться с Сальвестро через день-другой, — сказал он, поднимаясь со стула. — А может, и сегодня, ближе к вечеру, но если мне не удастся, то передайте ему, что судно готово к отплытию. Его святейшество лично благословит корабль. Через две недели…

На лице великана изобразились смятение и тревога. Секретарь повторил. Без толку.

И так всегда — без толку, думал он позже, лежа полностью одетым на своей постели и покачивая ногами, чтобы свет свечей то так, то этак отражался от кожи его туфель. Туфли жали, однако же он их не снимал. В конце концов он нацарапал свое сообщение на клочке бумаги и оставил его олуху. Вернувшись после встречи с Бернардо и последовавших за ней бесплодных поисков Сальвестро, он наткнулся на Вича, терпеливо изучавшего бумаги у него в кабинете. Разрозненные страницы, подшитые счета, перевязанные бечевкой или обернутые тканью пачки документов и рулоны покоробленного пергамента были сняты с полок и разбросаны по полу. Когда Серон вошел, посол перелистывал фолиант с картами.

— Я куда-то засунул малый морской атлас, — сказал он. Тот, что Вич держал перед собой, был большим; коричневые пятна, оставленные водой в нижней части этой книги, выглядели столь же причудливыми континентами, что и изрезанные побережья и моря на каждой из ее страниц. — Помните его, дон Антонио? Где на крышках переплета вырезан некто, похожий на дона Франсиско де Рохаса?

Он закрыл книгу и спросил, как продвигаются дела в Остии, но слушал без интереса, часто отвлекался и больше всего был озабочен тем, кто где будет сидеть и в каком порядке всех будут представлять.