Нова Свинг

– Ты не знаешь, кто ты.

Когда Вик проснулся, еще стояла ночь, и он был один.

Он пошел искать ее в анфиладе комнат. Белая обивка и слои каких-то этнических тряпок сменялись мраморной плиткой до уровня плеч да крупными черными и белыми квадратами линолеума; затем потянулись зеленые шелковые обои и темные половицы, неравномерно истоптанные, но как следует отполированные. Везде предметы: перья с мертвого чужака, музыкальные инструменты и их угловатые тени, три наброска портретов чьих-то предков в тонких черных рамах японского стиля. Керамика неведомой культуры, за тысячу лет отсюда по Пляжу миллион лет как слитой в канализацию. От комнаты к комнате все менялось, кроме окон, и через окна падал ровный чистый городской свет, отбеливал цвета, подчеркивал музейный простор, приближал все на своем пути к пустоте. Он обрадовался, что его пробили мурашки. Это значило, что он жив.

– Миссис Кьелар? – позвал он. Вот она: полулежит, обнаженная, на подоконнике, поджав ноги и выгнувшись в талии так, чтобы не смотреть на него. Острые хрупкие плечи поддерживали верхнюю часть тела, опираясь о подоконник; руками она закрыла лицо. Она едва заметно покачивалась из стороны в сторону. Вик коснулся ее.

– Миссис Кьелар?

Ответа не последовало. Язык ее тела говорил, что она ждет самого страшного.

«У меня тело затекло, – вспомнил он. – У меня тело затекло».

– Я вас туда отведу, – пообещал он. – Скоро.

* * *

В другом конце города человек, похожий на Эйнштейна, удовлетворенно посасывал пустую трубку и кивал собственным мыслям.

– В кои-то веки эта технология сработала, – сказал он ассистентке. – Он у нас на крючке.

И снова покивал.

– Вик у нас на крючке, – сообщил он.

– Не понимаю как, – отозвалась ассистентка.

Уже светало, она проголодалась. Они десять часов напролет сидели в офисе Эшманна, склеивая воедино разрозненные детали нанокамерных записей; Вик Серотонин, сам того не зная, пронес эту устаревшую глючную аппаратуру в квартиру Элизабет Кьелар, и нанокамеры смешались с пылью, аэрозолями пота и влаги от дыхания, крошечными, дрейфующими в воздухе частицами кремовой кожи хозяйки. Кончилось дело тем, что поток картинок заморозила своеобычная последовательность ошибок декодирования и ретрансляции, и Эшманн с ассистенткой остались сидеть, глядя, как обнаженный турагент заботливо склоняется над Элизабет Кьелар, распростертой поперек подоконника в неуклюжей позе, открыв рот что-то сказать ей и отражая свет одним глазом так, что возникала неуместная ассоциация с настороженным псом.

– Отвези меня домой, – велел Эшманн, – и, может, я тебе по дороге расскажу.

Но в машине он передумал и взялся рассказывать про свою жену. Ассистентка не поняла, с какой стати. По его настоянию она опустила крышу. Вид у детектива был усталый и веселый, он казался чуть уязвимее обычного, седые волосы растрепались в потоке холодного утреннего воздуха над «кадиллаком». Ассистентка предложила остановиться где-нибудь перекусить, но сыщик раздраженно отмахнулся.

– Моя жена, – продолжил он, – страдала агорафобией. Ты этого не знала.

Ассистентка затруднилась с ответом, сбившись на череду обычно успокаивающих ее действий: глянуть в зеркальце с водительской стороны, переключиться на другую передачу, притормозить, пропуская стайку культиваров, что брели через дорогу перед «кадиллаком», – пьяные, избитые в мясо, довольные после кровавых боев на арене.

– Тебе полезно будет узнать, – сказал он. – Тебе стоит меня послушать сейчас, если хочешь понять значение убийств Неонового Сердца.

– Я могу слушать и рулить одновременно, – заметила она.

– Ты так говоришь.

Повисла тишина. Затем он продолжил:

– Некоторым агорафобам даже стук в дверь кажется вторжением в их личное пространство. За них кто-то должен отвечать. Но стоит войти к ним в дом, как попадаешь в плен к чудовищу.

В комнатах его жены, говорил Эшманн, каждый квадратный дюйм мебели и пола был чем-то заставлен, так что непонятно было, как пройти от двери к дивану.

– Там приходилось двигаться с крайней осторожностью. Любые быстрые движения обрушили бы этот лабиринт, – он рассмеялся, – и даже существовал специальный код: три-четыре раза дернуть за шнурок, чтобы зажечь свет в туалете. Понимаешь, они такой дискомфорт испытывают на людях, что отыгрываются властью над личным пространством.

Он, кажется, ожидал какого-то ответа, но не получил его. Наконец ассистентка отозвалась:

– Бедняжка. Где будете завтракать?

Эшманн скрестил руки на груди и уставился перед собой.

– И это все, что ты можешь сказать? «Бедняжка»? Такие болезни очень просто вылечить, нет надобности с ними жить. Ты в это веришь, да?

– Я думала, вам есть хочется.

– Агорафобия – агрессивная территориальная стратегия: отказ выходить принуждает окружающих стремиться внутрь, насколько это допустимо. На территории больных агорафобией попадаешь в лабиринт агорафобии.

– Не понимаю, – ответила она, – какая тут связь с убийствами.

– Ты слишком нетерпелива.

Преступления начинаются и заканчиваются, говорил Эшманн, но эти убийства продолжаются.

– Они продолжаются поныне.

В голосе его прозвучало горькое удовлетворение. Новая жертва, новые стихотворные строчки, и никакой связи, кроме бритой подмышки и татуировки в кармодийском стиле.

– И разумеется, – напомнил ей Эшманн, – кроме самого расследования.

Он давно запретил обычным сыщикам расследовать эти убийства. Послужной список и ранг ему позволяли так поступить: он раскрыл слишком много преступлений и взял на себя слишком много бумажной работы. Ширились слухи, что Эшманн и есть убийца. Большинство полагало, что он мог бы так замаскироваться.

– И что?

– Остановись тут, – приказал Эшманн. – Здесь можно отлично позавтракать.

Они остановились у тротуара возле «E Pellici».

Заведение в средних номерах Нейтрино отличалось ужасающим содержанием холестерина в меню, отделкой в стиле ар-деко и упором на caf'e 'electrique. Важнее, сказал Эшманн, что тут чувствуется запах животного жира, на котором еду готовят. В этот утренний час «E Pellici» заполонили рикши в розовых и черных костюмах из лайкры, подзаряжаясь диетическими блюдами. Они бочком продвигались к стойке, вертя головами: обычные сиденья для них не годились, а в обществе людей нормального роста девчонки чувствовали себя неловко. Эшманн улыбнулся им, пара-другая улыбнулись в ответ. За едой он, казалось, позабыл про жену и убийства. Ассистентка, обрадовавшись этому, перевела разговор на Вика Серотонина.

– Ах, наш бахвал Вик! – сказал сыщик с вернувшимся на углеводной волне юмором. – О Вик, – посетовал он таким тоном, словно Серотонин сидел за соседним столиком, – Вик, Вик, Вик. – Пренебрежительно взмахнул рукой. – Помимо секса, в целом малооригинального, Вика связывает с этой Кьелар еще и заговор, и мы теперь можем это доказать. Значит, Полиция Зоны имеет право вмешаться. Мы вправе его задержать и поговорить.

– Не вижу, как бы это нам помогло.

– Давай сформулируем вопрос следующим образом: с какой стати Вик должен тут шляться и беспрепятственно обстряпывать свои темные делишки, если мы не добились, чего хотели?

– Его в любой момент можно было арестовать.

Эшманн передернул плечами. Улыбка его намекала, что, хотя ассистентка недалека от истины, девушка тем не менее упускает важное обстоятельство, на которое Эшманн ей по доброте душевной сейчас и намекнет.

– Вик раньше не представлял ценности, – сказал он, – а сейчас представляет.

Он раскурил трубку и откинулся на стуле.

– Ешь, пока не остыло, – посоветовал он. Понаблюдал за ней с минуту, кивая и ободряюще усмехаясь при каждой встрече вилки со ртом, затем сказал: – Все это время такие, как я, ошибались. Мы боялись Зоны, но не по тем причинам, по каким стоило бы. – Ассистентка не повелась и продолжала смотреть в тарелку. – Мы шестьдесят лет [24] пытались контролировать то, что оттуда появлялось, – новый код, новые разновидности сбежавших артефактов, весь этот чужацкий хабар, чье поведение не то что предсказать сложно – порой вообще неясно, для чего он нужен. Но мы никогда не задумывались: что, если эта дорога с двусторонним движением?

24

По смыслу должно стоять «сорок лет»; неясно, чья это ошибка.