Новая философская энциклопедия. Том третий Н—С
Шрифт:
ПУРВА-МИМАНСА - см. Миманса.
ПУРИТАНИЗМ (от лат. punis — чистый) — сложившееся на почве кальвинизма реформационное движение в Англии и Шотландии 16— 17 вв., настаивавшее на «очищении» англиканской церкви от «папизма» — элементов католической догматики и обрядности. Социальная база пуританизма была неоднородной: новое дворянство и буржуазия, мелкобуржуазные слои и часть крестьянства, выступавшие против феодально-абсолютистского режима и гссударственной церкви. Поэтому по мере обострения социально-классовых противоречий пуританистское движение расслаивалось, в нем выделялись все более последовательные течения. Первоначально пуритане представший собой крайнее течение внутри англиканской церкви и добивались преимущественно упрощения пышной церковной обрядности, а также отказа от литургии. К нач. 17 в. в пуританизме складываются два основных направления: умеренное, представленное пресвитерианами (кальвинистами), требовавшими конфискации у церкви прежних монастырских земель, упразднения епископата и церковных судов, упрощения богослужения, отказа от постов, почитания святых и т. п., и радикальное (конгрегационалис- ты, индепенденты или сепаратисты), последователи которого выступали за отделение церкви от государства, полную независимость религиозных сообществ от светской власти, выборность пасторов и проповедников. Более решительные требования выдвигали приверженцы гектантства (менониты, баптисты, квакеры, методисты, адвентисты), отказавшиеся от понятия «приход» в пользу «общины», состоящей из людей, принявших крещение во взрослом возрасте, устранившие традиционный культ и символику в богослужении. Пуританизм представлял собой массовую форму выражения антифеодальных социальных требований, он сыграл решающую роль в идеологической подготовке Английской революции 17 в. Его политическим выразителем стала партия индепендентов. Жестокие преследования пуритан в Англии после реставрации монархии (1660) заставили многих из них эмигрировать в Северную Америку, где они обрели вторую родину. Здесь нашла свое продолжение конфронтация между умеренным и радикальным течениями в пуританизме, в первую очередь между пресвитерианами, стремившимися установить теократический режим, и сектантскими объединениями, выступавшими за веротерпимость и свободу совести. Культурно-историческое значение пуританизма состояло прежде всего в утверждении специфической пуританской этики, которая осуждала расточительство, праздность, социальный паразитизм и в качестве проявления благочестия и свидетельства избранности человека к спасению провозглашала культ трудолюбия и делового успеха, упорство и непреклонность в осуществлении поставленных целей, стоическое отношение к жизненным неудачам. Эти качества сыграли огромную роль в становлении раннего капитализма, прежде всего в США, что убедительно показал в своих исследованиях М, Вебер. Пуританизм оказал большое влияние на европейскую литературу, а также на формирование американского национального характера (см. Протестантизм, Англиканство, Кальвин). А. М. Каримскии
388
«ПУТИ РУССКОГО БОГОСЛОВИЯ»
ПУРУША (санскр. purusa,
ПУРУШАРТХА (санскр. purusartha — цель человека) — важнейшая категория индуистского мировоззрения и индийской «практической философии», означающая основные цели человеческого существования. Первые свидетельства о пуру- шартхе восходят ко 2 в. до н. э. — к комментарию грамматиста Патанджали на сутры Панини (И.2.34), где дважды упоминаются вместе дхарма и артха. В первые века новой эры уже складывается система трех пурушартх (trivaiga), в которую, помимо двух названных целей, включается и кома — успех в чувственных удовольствиях. Отдельные теоретики пытались различать значимость трех пурушартх, однако преобладающая тенденция была связана с их гармонизацией (напр., «Законы Ману» 11.224), при этом определенное предпочтение в целом отдавалось дхарме. Пурушартхи соотносились со стадиями жизни индивида (ашрамы): по «Камасутре», в детстве предпочтение уделяется артхе, в молодости — каме, в старости — дхарме (1.2.2—4), но подобные распределения, как и попытки соотнести пурушартхи с варнами или «специальностями», не имели нормативного характера. В «Законах Ману» три пурушартхи соотносятся с тремя гулами санкхьи: дхарма ассоциируется с саттвой, артха — с раджасом, кама — с тамасом (XII.38). К сер. 1-го тысячелетня н. э. к трем пуру- шартхам добавляется четвертая — мокша, или освобождение от перевоплощений и страданий, и триада пурушартх расширяется до тетрады (caturvaiga). По мнению Ш. Маламуда, в данном случае воздействовала общекультурная нумерологическая парадигма 3 + 1. Примерно с 7 в. категория «пурушартха» становится предметом дискурса в философских системах. Уддйотакара вводит ее в предисловие к своему субкомментарию к «Ньяя-сутрам». Джаянта Бхатта во вступлении к «Ньяя—манджари» утверждает, что значение Вед, пуран, дхармашастр и т. д. состоит в том, что они наставляют о реализации пурушартхи, а Вьама- ишва — что вайшешика заинтересована только в «освобождении», а не в трех остальных пурушартхах. Хотя самое раннее ведантийское упоминание о пурушартхах содержится уже в «Брахма-сутрах» (II 1.4.1), серьезное рассмотрение соответствующей проблематики начинается с полемики ведантистов с мимансаками. Так, Шанкара в «Брахмасутра-бхашье» отрицает, что пурушартха — познание дхармы, которое ведет лишь к «процветанию», и здесь же констатирует, что «постижение Брахмана является целью человека» (1.1.1). Рекомендации Упанишад устраняться от внешних объектов значимы потому, что привязанность к ним препятствует достижению «высшей пурушартхи» (atyantapurusartha) (I.1.4). Аргументация от пурушартхи является решающей и в полемике Шанкары с мимансаками, вайшешиками и найяиками в связи с природой души: если она активна, то не может по определению достичь «освобождения» (как огонь не может перестать жечь), а это противоречит самой идее пурушартхи (II.3.40). Наконец, для него бесспорно, что пурушартха реализуема лишь посредством знания (Ш.4.1). У его современника Майдана Мишры пурушартха — сам Брахман, идентичный прекращению всех страданий и одновременно высшему блаженству и просветленности: если же его блаженство не постигается, то у нас нет пурушартхи (Брахмасиддхи 1.5, IV.4). Ученик же Шанкары Сурешвара прямо говорит в полемике с мимансаками, что предписания целесообразны, поскольку они ведут к реализации пурушартхи, но тексты Упанишад, не содержащие предписаний, значимы сами по себе, т. к. они учат о единстве Атмана и Брахмана — высшей пурушартхе. В позднее средневековье концепцию пурушартхи вводят в свою систему и санкхьяики. Уже в начальном афоризме «Сапкхъя-сутр» заявленная цель учения санкхьи — устранение трех видов страданий — определяется как «конечная цель человеческого существования» (1.1 ). С позиции сооггеетствияпурушаргхесоста- витель этих сутр отвергает философию как мимансаков, так и буддистов (1.47,82-83; V. 78-79). Хотя в индологической и историко-философской литературе принято считать концепцию пурушартхи индийским вариантом теории ценностей (аксиология), эта интерпретация некорректна. Индийские системы, с одной стороны, не знают самой категории ценности как таковой, с другой — отрицают саму абсолютную ценность индивидуальной личности, на которой строится современная аксиология, начиная с «Основоположения к метафизике нравов» И. Канта. Поэтому концепцию пурушартхи правильнее соотносить с тем, что можно условно назвать «телологией», учением о целях и интересах. Лет.: Mahmoud Ch. On the Rhetoric and Semantics of pumsartha. — «Contributions to Indian Sociology. New Series», 1981, v. 15, № 1,2, p. 33—54; Sharma A. The Purusarthas: A Study in Indian Axiology. Mich igan State University, 1982; Schokhin V. Samkhya on the Ends of Man (pumsartha). — Studien zur Indologie und Iranistik (Reinbek), 1997, «ПУТИ РУССКОГО БОГОСЛОВИЯ» -важнейшийтруд Г R Флоровасого, фундаментальное исследование русской бо-
389
ПУФЕНДОРФ гословской и религиозно-философской мысли. Издан в 1937 в Париже; переиздание: Вильнюс, 1991; Киев, 1991. Огромное количество фактов объединено в этом труде единством концепции, в основе которой лежит идея неопатристического синтеза, необходимости возвращения в богословии к живому источнику патриотической мысли. Современниками этот труд был воспринят с обидой и фактически замолчан, ибо он не рассматривал период русского духовного ренессанса как мерило для оценок всех событий русской духовной жизни, а, напротив, плоды самого ренессанса переоценивал в свете синтезирующих достижений золотого века патристики. Бердяев даже считал, что данный труд изображает не пути, а «беспутья» русского богословия. Флоровский пишет «о подлинном изяществе древнерусского духовного опыта», но и о недостатке волевой ответственности, повествует о своеобразном народничестве иосифлян, у которых стремление к строительству и собиранию сил сочеталось с утратой пафоса культурного творчества, и вместе с тем отмечает развивающийся процесс духовного и нравственного «сложения христианской личности» в заволжском движении, которое он высоко оценивает как «школу духовного бдения». Рисует яркий, но и отталкивающий образ Феофана Прокоповича, «ученого наемника» и авантюриста, насаждавшего полицейское «мировоззрение, исторически развивавшегося из духа Реформации». Характеризует школьное богословие 18 в., не одушевленное опытом церковной жизни, как «богословие на сваях». Подчеркивает «мечтательный утопизм» эпохи Александра I и одновременно отмечает присущее ей благотворное стремление дать больше места вдохновению и творчеству в церковной и государственной жизни. Высокой оценки удостаивается деятельность митрополита Московского Филарета, для которого богословие вновь стало «задачей жизни, непреложной ступенью духовного подвига, и делания» и чье богословствование знаменовало собой «возврат к патриотическому стилю». Отмечается деятельность профессора Московской духовной академии Федора Голубинского как «настройщика душ» своих слушателей, а также благородство стиля в книгах его ученика В. Д. Кудрявцева. Подчеркивается роковое противоречие Вл. Соловьева, стремившегося строить церковный синтез из нецерковного опыта и его невосприимчивость к мистическим святыням Церкви. Еще более противоречивым видится Флоровскому русский «серебряный век», когда возврат интеллигенции в Церковь мотивировался стремлением реформировать и поучать ее. Но отмечается также и стремление религиозных философов ввести момент подвига и подвижничества в самое познание, их стремление превратить гносеологию «в аскетику и учение о духовной жизни». В последние годы жизни Флоровский намеревался дополнить свою книгу главой «После потопа», посвященной философско-богословским достижениям послереволюционного периода. Но этому замыслу не суждено было осуществиться. Оканчивается книга вдохновенной главой «Разрывы и связи», выражающей богословское исповедание автора и его призыв «загораться вдохновением от отеческого пламени» и богословствовать «в элементе историзма и соборности». Лит.: Н. А. Бердяев о русской философии, ч. 2. Свердловск, 1991; Георгий Флоровский, Священнослужитель, богослов, философ. М., 1995. А. В. Соболев
ПУФЕНДОРФ (Pufendorf) Самюэль (8 января 1632, Хемниц — 26 октября 1694. Берлин) — немецкий юрист и философ, один из первых в Европе представителей «нового естественного права». Изучал международное право («право народов») в Лейпцигском университете, философию и математику — в Йенском. Основное сочинение — «О праве по природе и рождению» (De jure naturae et gentium. Lipsiae, 1672), — в более кратком изложении «De officio hominis et civis», Lipsiae, 1673 (рус. пер.: О должности человека и гражданина, 1726). Теория власти и права строилась Пуфендорфом как особый раздел моральной философии, наилучшим изложением которой он, вслед за Спинозой, считал «геометрическую демонстрацию». В понимании естественного права опирался на Г. Гроция и критическое осмысление концепций Ж. Бодена и Т. Гоббса. В традиции Декарта трактовал семью, общежитие и государство как «моральные вещи», наделенные определенными атрибутами и модусами. В традициях ренессансной эрудиции иллюстрировал свои обобщения пространными обзорами политической истории Европы. Оригинальная и новаторская позиция Пуфендорфа определялась пониманием естественного индивида как изначально социального существа. Не отрицая себялюбия в качестве первичного мотива человеческого поведения, Пуфендорф считал еще более сильным страх перед одиноким противостоянием природе и стремление найти защиту и помощь у объединенного сообщества. Определяя это стремление как «общественный инстинкт», он на деле трактовал его в качестве свободного и рационального суждения каждого человека необходимого вывода его естественного разума). В догосударственном (естественном) состоянии люди, согласно Пуфендорфу, не знали никакой «борьбы всех против всех». Они были добровольными членами мирных семейно—племенных объединений, сплоченных пониманием того, что «вне общества мы не можем ни жить, ни сохранять свой род». Лишь увеличение численности населения и межгрупповые конфликты, приведшие к общему ощущению необеспеченности жизни, заставили людей перейти к государственному состоянию на началах договора. Государство предполагает двоякого рода соглашение. Это, во- первых, договор в собственном смысле слова, или первоначальный договор (pacta). Суть его в общем (абстрактном) согласии на принуждение верховного правителя, если последний обеспечивает подданным их безопасность и собственность. Это, во-вторых, т. н. постановление (decretum), подразумевающее совокупность обязательных, но перерешаемых договоров, касающихся обоюдных обязательств власти и подданных. Они определяют форму правления (напр., монархию или республику) и характер отношений между сословиями (напр., порядок крепостной зависимости). Вся сфера «постановления» подчиняется критерию целесообразности и предполагает своего рода обмен между заботой об общем благе (на стороне власти) и повиновением (на стороне подданных). Различение pacta и decretum позволило Пуфендорфу, с одной стороны, достаточно определенно отстаивать права совести, жизни и собственности в значении непременных и неотменяемых, с другой — трактовать любые преднайденные формы политической и экономической зависимости как институты, существующие с согласия самих подневольных. Право на индивидуальное гражданское неповиновение Пуфендорф категорически отрицал; наиболее целесообразной формой правления он считал неограниченную монархию (идея представительства не поднимается у него выше замысла совещательного сословного собрания).
390
ПФЕНДЕР Развивая традицию протестантского политического мышления, восходящую к Лютеру и Меланхтону, Пуфендорф настаивал на том, что библейская формула «нет власти кроме как от Бога» имеет в виду лишь мудрое согласие, но никак не прямую санкцию всевышнего. Будучи частью одобряемого Богом мирского порядка, государство (не говоря уже о конкретных формах правления) не может считаться божественным даром. Обязанность жить в государстве подобна обязанности трудиться, «в поте лица зарабатывая хлеб свой» (последняя, как известно, есть проклятие, которое наложено Богом на согрешившего человека). Люди должны жить в государстве, но их правом и их общей ответственностью (как и в случае с поисками эффективных форм труда) является выбор наиболее целесообразного политического устройства. Эта своеобразная позиция позволяла Пуфендорфу отстаивать христианский характер теории общественного договора, достаточно решительно выступать против сакрализации существующей политической власти, с одной стороны, и вмешательства церкви в дела государя — с другой, видеть в веротерпимости важнейшую статью морального кодекса разумных правителей. Пуфендорф — классический представитель просвещенного легизма. Еще далекий от строгого различения закона и права,
он отстаивал правовое достоинство самого закона (его общеобязательность, клятвенность, неизменность) в противовес фаворитизму и переменчивости монархических поручений, распоряжений и указов. Теория естественного права Пуфендорфа предвосхитила некоторые идеи, систематически выраженные Локком, Руссо и Кантом. Она оказала серьезное воздействие на секуляризацию политико-правовой теории в немецком Просвещении и на формирование первых проектов прав человека у Томазия и Хр. Вольфа. Сочинения Пуфендорфа уже в 18 в. были известны в России. Влияние его идей (в особенности его просвещенного легизма) испытали такие представители дворянского протолиберализма, как Д. И. Фонвизин, С. Е. Десницкий, M. M. Сперанский. Соч.: Elementorum Jurispnidentiae Universalis libri, v. 1—2. Hagae, 1660 (Oxf, 1931); Einleitung zu der Historie der vornehmsten Reiche und Staaten. Fr./M, 1684; De habita religionis christianae et vitam eivilem. Bremae, 1687; в рус. пер.: Введение в историю Европейскую, т. 1—2.СПб., 1767—71 ; Политические рассуждения о согласии политики истинной с религиею христианскою. СПб., 1815. Лит.: Jastrov J. Pufendorfs Lehre von der Monstrositat der Reichsverfassung. В., 1882; ^/?Grotius,PufendoifJomasius.Tub., 1927; WelzelH. Die Naturrechtslehre S. Pufendorfs. Hdlb., 1931 (2 Aufl. В., 1959). Э. Ю. Соловьев
ПФЕНДЕР (Pfander) Александр (7 февраля 1870, Изелон — 18 марта 1941, Мюнхен) — немецкий философ и психолог, представитель мюнхенской школы феноменологии. С 1930 — профессор в Мюнхене. Пфендеру осталось чуждым стремление Гуссерля возвести для обоснования логики фундамент «чистой феноменологии». С его точки зрения, Гуссерль постоянно пренебрегает спецификой логики и ее идеализации в пользу таких психологизированных сфер и состояний, как акты мысли и интенциональные переживания. Логика должна оставаться в рамках лишь мыслительных формообразований (Gedankengebilde); ее не следует считать частью феноменологии или надстройкой над ней. Логика и феноменология на равных правах входят в теорию познания. Начав свой путь с психологии, Пфендер занимался психологическими проблемами восприятия, юления (Das Bewu?tsein des Wollens, 1898; Phanomenologie des Wollens. Eine psychologische Analyse, 1901) и для обозначения специфики разрабатываемой им концепции использовал термин «понимающая психология» (Einfuhrung in die Psychologie, 1904,2 Aufl., 1920). В поздних работах видел в «феноменологии» универсальный метод философии, функции которого: 1) прояснять смысл выражений обыденного языка; 2) заключать в скобки (Meinen) повседневного мира человека; 3) осуществлять феноменологическую верификацию посредством приведения интересующих нас феноменов к «самоданности». Разрабатывал феноменологию ценностей, борясь с тенденцией их релятивизации. Лит.: Pfander-Studien, hrsg. von H. Spiegelberg und A. Ave-Lallement. Den Haag, 1982; Spiegelberg H. Pfanders Philosophie. Den Haag, 1972. H. В. Мотрошипова
Р
РАБАН МАВР ([H]rabanus Maurus) (ок. 780, Майнц - 4 февраля 856, Майнц) — франкский теолог, пастырь, экзегет, поэт. «[H]rabanus» на древневерхненемецком — «ворон», прозвище «Мавр» — от монашеского имени любимого ученика св. Бенедикта. Ученик Алкуина, глава школы Фульд- ского монастыря, с 822 аббат Фульды, с 847 архиепископ Майнца. За педагогические и энциклопедические труды назван потомками PraeceptorGermaniae (наставник Германии). Почти все его работы предназначены для воспитания образованных пастырей. Пространные библейские комментарии — продуманные компиляции мнений отцов Церкви. Как автор Рабан Мавр намеренно вторичен; в «De institutione clerico- rum» («О воспитании клириков», до 819) и «De renim naturis» («О природах вещей», после 842) дается свод христианского знания.Усовременниковпользовалисьпопулярностьюсобра- ние его 28 стихотворений «De laudibus sanctae cracis» («Хвалы вятому кресту») и carmina figurata (фигурные стихи). Соч.: MPL, 1.107—112; De institutione clericorum, ed. A. Knoepfler, 1900; Liber de compute, ed. J. McCulloh, W. Stevens. — Corpus Chric- tianorom Continvatio Medievalis 44 (1979); фрагменты в рус. пер.: в кн.: Антология педагогической мысли христианского Средневековья, т. 1.М., 1994. Лет.: Тйгтаи D. W. Rabanus Maurus, der Praeceptor Germaniae. Munch., 1900; Hagele P. Hrabanus Maurus als Lehrcrund Seelsorger. Fulda, 1972; Heyse E. Hrabanus Maurus' Enzyklopadie «De rerum naturis». Munch., 1969. В. В. Петров «РАБОЧИЙ. Господство и гештальт» (Der Arbeiter. Herrschaft und Gestalt, 1932)—основное философско-историческое произведение Э. Юнгера; оно образует тематический стержень двух других эссе Юнгера — «Тотальная мобилизация* (1930) и «О боли» (1934). Книга не является политическим манифестом, а представляет собой формулировку нового опыта действительности, который впервые открылся в переживании 1-й мировой войны как события, определяющего эпоху. По словам Юнгера, он хотел «показать гештальт рабочего как действенную величину, которая уже могущественно вмешалась в историю и повелительно определяет формы изменившегося мира» (предисловие). Происходящее изменение носит не столько мировоззренческий, сколько субстанциальньй характер, который может быть свойственен только безусловной «революции гештальта». Концепция «гештальта», которая испытала определенное влияние культурфилософии Шпенглера, а также интуиции ге- штальтпсихологии и «психологии целостности», в «Рабочем» имеет совершенно особые черты. Гештальт определяется как «целое, которое охватывает больше, чем сумму своих частей». Рабочий как гештальт не является ни понятием, т. е. абстракцией, ни отдельным человеком. Скорее, это метафизическая величина, родственная платоновской идее или гётевско- му первофеномену, которая лежит в основании видимости феноменального мира как нечто невидимое и накладывает на человека отпечаток, превращая его в «тип», или рабочего. В исторической перспективе тип сменяет собой «бюргера», или «индивида», который был не способен достичь подлинного господства и порядка. Гештальт рабочего, выходя за рамки экономических, социальных и политических категорий, мыслится поэтому как стержень новой иерархии героических ценностей, воздвигаемой на месте разрушенных ценностей бюргерской эпохи. Для людей «нового склада» («человечество», «раса»), репрезентирующих гештальт рабочего, работа перестает быть одной из форм существования и становится решающим стилем жизни, которому соответствует новая техническая действительность мира. Юнгер отвергает традиционный взгляд, согласно которому техника есть л ибо инструмент безграничного прогресса, либо волшебная сила, вырвавшаяся из-под власти ученика чародея. Скорее, сущность техники он видит в том «способе, каким гештальт рабочего мобилизует мир». В этом процессе складывается «тотальный рабочий характер» всего действительного, предполагающий распоряжение и господство планетарного размаха, осуществлять которое может только рабочий, поскольку техническими средствами он пользуется как своим органом (языком). Высшей степени технического совершенства соответствует кентаврическое единство механического и органического, включенность человека в машину, обозначаемая как «органическая конструкция». Под ее знаком стоят такие сферы человеческой активности, как производство, транспорт и управление. В ходе формирования тотального мира работы теряютсвоюзначимостьосновныепо- литические принципы 19 в., социализм и национализм; либеральную, или национальную, демократию сменяет рабочая демократия, в которой происходит слияние общества и государства; на место общественного договора ставится рабочий план. Все это, однако, является для Юнгера лишь признаками некоего переходного состояния, которые указывают на наступление планетарного господства гештальта рабочего. К наблюдениям и формулировкам «Рабочего» Юнгер не раз возвращался в своих послевоенных эссе «Через линию» (1950), «Лесной путь» (1951), «У стены времен» (1959) и «Заметки к «Рабочему»» (1964). Центральная в «Рабочем» идея технической революции впервые позволила по-настоящему поставить вопрос о технике, что явилось решающим импульсом для философии Хайдеггера после «поворота». А. В. Михайловский
РАБСТВО — совокупность многообразных форм угнетения человека, в разные исторические эпохи связанных с неограниченным отчуждением от него предпосылок и результатов, целей и средств, предмета и смысла его деятельности; рабство как крайнее притеснение индивидов может выражаться в трех видах: политическом, духовном и экономическом. В ходе истории менялись специфические черты этого отчуждения, вместе с ними преобразовывался и характер рабской зависимости. В древних индоевропейских обществах существо-
392
РАБСТВО вало противопоставление раба и свободного гражданина. Понятия рабского принуждения и свободы казались слишком очевидными для того, чтобы кто-либо усомнился в их истинности. Более того, само разграничение данных понятий служило демонстрацией осуществления идеи справедливости, основанной на том, что социальное неравенство возникает в строгом соответствии с неравенством природных законов. Именно поэтому рабство (так же как, впрочем, и освобождение от него) не являлось в древности практической проблемой и обсуждалось теоретически только во имя обоснования торжества закона природы на все время и во всем — прежде всего, в истории общества, чье иерархическое строение уподоблялось иерархии «высших», «промежуточных» и «низших» качеств человеческой натуры. Древнегреческий язык и латынь обозначали человека, обладающего свободой, как лицо, принадлежащее роду, имеющее общее происхождение со своими соплеменниками, разделяющее уклад их жизни и наделенное сходным с ними образом мысли — в обладании именно этими качествами было отказано рабу. В германских языках термин «рабы» относился к группе людей, исключенной из крайне замкнутой и строго оберегаемой среды равного, дружеского общения. И в том, и в другом случае раб представал чужаком, обделенным правом оставаться самим собой, — будучи исключенным из числа «своих», он оказывался лишенным самости. В Древней Греции Еврипид и Алкидамант отрицательно относились к тому, чтобы представлять обращение человека в рабство оправдывающим себя с точки зрения обоснования понятия свободы как такового. Однако ими не устанавливалась и не исключалась сама возможность появления рабской зависимости, поскольку они воспринимали свободу полностью независимо от того, каким образом в обществе происходит различение ее степеней, характеризующее то или иное политическое устройство. Платон в «Государстве» полагал, что раб не должен быть в подчинении во вред себе — его существование исполнено благом только в том случае, когда он находится под властью божественного начала: лучшие качества души должны быть взращены в нем «изнутри» или быть привиты ему «извне». В другой платоновской работе — в диалоге «Теэтет» — можно найти обратную сторону этой мысли: взращивая семена коварства, лжи и взаимных обид, рабское воспитание отравляет разум и освобождает дорогу самонадеянному преувеличению недостающей мудрости. Аристотель противопоставлял продуктивную деятельность (poietika) и активную деятельность (praktikon) опираясь на то, что для первой орудиями служат предметы, преобразующие изначальное состояние обрабатываемого ими материала, а для второй подобными орудиями становятся предметы, готовые к тому, чтобы после такой обработки, их применяли в обиходе. Жизнь обозначалась Аристотелем как praxis. Этот философ определял рабов в качестве ее орудия, т. е. в качестве орудия активной деятельности, понятие которого, в свою очередь, безоговорочно отождествлялось им с понятием собственности. Раб рассматривался им как часть своего господина, причем эта принадлежность признавалась основанной на том, что люди не сходны друг с другом от рождения: одним из них полезно господствовать, другим — подчиняться; одни из них образуют «душу общества» и усмиряют страсти, другие Же составляют его «тело» и сеют раздор. Испорченность «социальная» (рука об руку с испорченностью моральной) дает о себе знать тогда, когда «тело» пытается править «душой». Правда, Аристотель полностью не отказывал рабам в наличии добродетели, однако, она была для него добродетелью «неразумного начала», предназначенной лишь для того, чтобы с готовностью подчиняться властвующим и в точности исполнять их приказания. В Древнем Риме Катон Старший создал своего рода формулу рабского существования: рабом является существо, которое не должно знать ничего, кроме своей работы, еды, сна и обязанностей трудиться вплоть до самой смерти. С появлением христианства произошло рождение понятия «свобода воли», которое означало преодоление господства биологической природы человека над его духовной природой, победу души над телом. С этого момента начинается отсчет движения к преодолению рабства, поскольку «свобода воли» уже не была законным поводом для его утверждения. Хотя официальный запрет на продажу христиан в рабство язычникам был принят лишь в 583, после Маконского собора, христианское вероучение (наряду с митраизмом, иудейством, манихейством и т. д.) изначально подразумевало религиозное равенство людей. Политическая рабская зависимость в духовной сфере становилась прегрешением против человеческого права определять содержание своей деятельности и направлять ее на разрешение многотрудных задач, связанных с обретением самосознания. Если в Средневековье такое право было своеобразным божественным даром, то в Новое время оно становится даром индивидуальной самореализации. Умение сохранить оба эти дара опирается на устранение следов скрытого рабства в самом свободном состоянии. Г. В. Ф. Гегель и некоторые его позднейшие последователи сопрягали проблему бесповоротного преодоления рабства с проблемой окончания исторического развития (см. Конец истории). В пределах последней рабство имеет «субстанциона- листское» истолкование, независимо от смены эпох представая воплощением несправедливости, свойственной «естественному состоянию*, полное избавление от остаточных форм данного состояния возможно, с точки зрения Гегеля, после того, как место древнего понятия «судьба» занимает понятие «политика*. В результате этого, с одной стороны, возникает перспектива освобождения индивидуального духа (намеченная в христианстве), а с другой — перспектива осуществления свободы индивидов в государстве. Совмещение обеих перспектив предполагает приближение конца исторического процесса, знаменующего собой уничтожение «моментов» рабской зависимости в любых обществах с наступлением эпохи современности. К. Маркс понимал под рабством модель производственных отношений, ссютветствующую «античному способу производства» и отличающуюся тем, что при ней собственностью становятся не только средства производства, но и сами производители. Он выдвигал «историцистскую» интерпретацию этого явления, отождествляя его с особым — рабовладельческим — общественным строем и представляя использование труда рабов исключительно как старейшую разновидность эксплуатации. Квинтэссенциямарксовскогоисследованияраб- ства заключается, т. о., в обнаружении его экономической природы. Во времена античности возможность развития феномена рабской зависимости скрывалась в сохранении дуалистической оппозиции между областью «внутреннего» (относящегося к способу существования, присущего определенному этносу) и областью «внешнего» (причисляемого к способам существования чужеродных и поэтому вредоносных этносов). В Сред-
393
РАВЕНСТВО СОЦИАЛЬНОЕ невековье и Новое время не исчезла эта оппозиция, но изменилось содержание: «внутренним» оказалось психологическое или духовное бытие человека, «внешним» — его социальное или мирское бытие. Однако в любую историческую эпоху теоретическое и, прежде всего, практическое решение проблемы рабства происходило при выделении такой практики (или практик), для которой отсутствует необходимость разделения ее эндогенных и экзогенных источников или, иными словами, необходимость того, чтобы представить ее либо проявлением «естественных» глубинных мотиваций, либо продуктом губительных окружающих условий. А. Ю. Лшкеров