Новая Земля

– Прибыли?
– тихо, слабым голосом спросила мама.
– Слава богу.
– И снова устремила взгляд в потолок.

"Что-то опять стряслось", - понял я, и в сердце вздрогнула тревога.

– Мама выгнала отца, - шепнула мне Люба, растирая пальцами красные глаза.
– Он опять задурил... Какой же он непонятный!

Когда за окном установились плотные сумерки, приходил отец. Мама заложилась и запретила нам открывать ему. Он умолял пустить, просил прощение, звал нас, но мама грозно смотрела на каждого, кто хотел подойти к двери, и мы не смели ослушаться.

– Пропаду я без вас, родные мои, - говорил отец.
– Аня, Аннушка! Не будь такой жестокой.

Мама неподвижно лежала; мне показалось, что ее глаза остекленели, и вся она отвердела. Мне стало страшно и тоскливо. "Почему, почему она не хочет простить папку? Ведь это так просто - взять и простить".

Отец ушел во тьму. Мы не спали. Без света сидели на кроватях и молчали. В наших сердцах билась тревога. Что принесет новый день? Новое несчастье? Неужели нельзя жить только счастливо, в радости?

Неожиданно мама резко встала, сняла со стены гитару. Легонько тронула струны. В полутьме я разглядел, как она грустно улыбнулась, призакрывая глаза. Тихо зазвучала мелодия. Но - что-то треснуло, тонко зазвенело, и воцарилась тишина.

– Лопнула струна, - дрожащим голосом сказала мама.
– А ведь я легонько играла.

Мы прижались к маме.

"Куда уходит детство?
– порой спрашивает себя взрослый человек.
– Куда уходят легкокрылые годы, в которых не надо доказывать окружающим, что ты тоже имеешь право на счастье?"

НАЧАЛО РОМАНА

1

Илья Панаев спал. Тонкая с длинными пальцами рука, лежавшая на высоком изгибе атласного ватного одеяла, скользила, скользила и упала на пол. Илья зашевелился, потянулся всем своим сильным молодым телом и перед самим собой притворился спящим, зажмурившись и по макушку спрятавшись под одеяло. Не хотелось расставаться с теплым, светлым сновидением, которое почему-то быстро забылось, но, как угли угасающего костра, еще грело душу. Илья подумал, как досадно и несправедливо, когда хорошее пропадает, уходит, а то, чего никак не хочется, привязывается, липнет и тревожит. А не хотелось сейчас Илье одного и самого для него главного - идти в школу. "Как быстро закончились январские каникулы, -снова школа, уроки, учителя, - подумал он, потирая веки.
– Какая скука!"

Он спрыгнул с постели, потянулся, похлопал по узкой груди ладонями, как бы подбадриваясь, включил свет и подошел к зеркалу: сошли или нет за ночь три прыщика, которые нежданно вскочили вчера? "Сидят, черти!
– досадливо отвернулся он от зеркала.
– Как стыдно будет перед одноклассниками, особенно перед девчонками, перед Аллой".

На кухне мать, Мария Селивановна, пекла пирожки. Отец, Николай Иванович, дул на горячий чай в стакане и боязливыми швырками словно выхватывал губами и морщился.

– Отец, Илья поднялся, - как бы удивилась и обрадовалась мать, увидев вошедшего на кухню заспанного сына.
– А я забыла разбудить. Испугалась, - а ты вон что, сам с усам.
– Подбрасывала на потрескивающей, шипящей сковородке запечено красноватые пирожки.

– В школу, засоня, не опоздай, - счел нужным строго и ворчливо наставительно сказать Николай Иванович и с хрустом откусил полпирожка.

– Не-е, папа, - отозвался сын из ванной.

Отец развалко, как медведь, прошел в маленькую, тесную для него, высокого и широкого, прихожую, натянул на свои мускулистые плечи овчинный заношенный до блеска полушубок, натянул на коротко стриженную крупную голову старую, свалявшуюся кроличью шапку, низко склонился к маленькой жене и деловито поцеловал ее в мягкую морщинистую щеку; сказал подбадривающе:

– Ну, давай, мать.
– Гулко топал по ступенькам с третьего этажа.

Мария Селивановна вернулась на кухню, пошаркивая войлочными тапочками, сшитыми мужем.

– Илья, ты какие будешь пирожки: с капустой, картошкой или черемуховые?
– громко сказала она в запертую дверь ванной, в которой шумно, с плеском мылся сын.

– Мне... мне... с кокосовым орехом, если, конечно, можно.

– Говори, иначе ничего не получишь!

– Если так строго - давай с капустой.

Пирожки были маленькие, хрустящие, маслянисто-сочные; Илья спешно ел, запивал сладким, как сироп, чаем.

Когда он подсыпал в стакан сахар, ложечку за ложечкой, мать молчала, но покачивала головой: "Совсем еще ребенок. Мельком посмотришь - парень, мужчина, но приглядишься - совсем мальчишка".

У Ильи розовато-бледное миловидное лицо с пушком усов, оттопыренные уши, припухлые губы, неразвитыйокруглый подбородок, тонкая шея; если пристальнее присмотреться, можно обнаружить поперечную бороздку на высоком лбу, которая старила это юное лицо, - казалось, что Илья всегда сосредоточенно думал о чем-то очень важном, мудром, но печальном.Глазаусиливалиэтовпечатление: серые, сжелтоватымотливом,будто присы-панные пылистым песком или пеплом; они сиделиглубоковглазницах и, представлялось,жили там отдельно, сами по себе. Лицо улыбалось, а глаза молчали, как бы сомневались: зачем улыбаться?

Мать тревожили странные и непонятные глаза сына: "Как-то нехорошо это", - думала Мария Селивановна. Сейчас она, стоя у газовой плиты и переворачивая скворчащие на сковородке пирожки, тайком наблюдала за сыном. Он по-детски беззаботно напевал какую-то модную мелодию и шаловливо задевал ногой хвост кота Митрофана, дремотно и независимо развалившегося на коврике под столом. "Да нет, такой, как все, - с облегчением подумала мать.
– Простой и понятный".

Сын поел и сказал:

– Мерси, мама.
– Посмотрел в зеркало - досадливо нахмурился, надел куртку и вышел на лестничную площадку.

– А - шапку, шапку!
– побежала за ним мать.

– Недалеко, мам, до школы! Пока!
– махнул он рукой, но Мария Селивановна все же бросила ему, сбежавшему на второй этаж, шапку.

"Слава Богу, - подумала она, - всех накормила, всех отправила, все хорошо". И ей казалось, что нет на свете для нее важнее дела, чем всех своих накормить, а потом тайком просить у Бога, чтобы все у них было в жизни хорошо. Она шаркающе прошла в комнату сына и застелила его кровать, расставила по полкам разбросанные на столе книги, кисти, тюбики с краской.

Мать и сын увлекались живописью. Илья уже познал некоторые художнические азы, хорошо владел карандашом и углем, серьезно осваивал масло и акварель, изучал манеры и приемы больших мастеров. А Мария Селивановна, когда-то, еще в ранней молодости, пошла по узкой, без резких поворотов, подъемов или, напротив, спусков тропе народного искусства, которое ученые мужи с высоты своей гордости и надменности снисходительно - все равно надо к чему-то причислить - назвали примитивизмом. Мария Селивановна была полуграмотной, недавно вышла на пенсию, специальных книг не читала, но слыла прекрасной мастерицей по писанию на картоне маслом и по лепке глиняных фигурок. Как-то легко, весело выпархивал из ее сердца образ, и соседки, любуясь ее картинками, прицокивали и покачивали головой: