Новая Земля

– Уберемся, Илья, со стола?
– кротко, как виноватая, сказала Алла.

– Ага, - кивнул Илья, прикусывая нижнюю губу.

Вскоре пришли Михаил Евгеньевич и Софья Андреевна, красные, свежие от мороза, веселые, смеющиеся. Илья и Алла особенно обрадовались их появлению. Хотелось потерять мысли и чувства, которые взорвали привычную жизнь.

13

Илье трудно, мучительно писалось. Ему порой казалось, что в сердце засыхает какая-то живописная, художническая жилка, которая, как ему представлялось, пульсирует и выталкивает энергию творчества, фантазии, вымысла. Он рассматривал репродукции картин Поленова или Репина, Левитана или Пикассо, небрежно брал листы со своей, как она выражался, "мазней", и ему становилось отчаянно тяжело.

– Не то, не то, не то!
– шептал он и отбрасывал листы.

В марте он неохотно посещалуроки, а в апреле часто их пропускал; в нем долго напластовывалось раздражение к школе, и его раздражение - как лед, который после каких-то оттепелей обрастает новыми твердыми слоями, но вот пришло тепло надолго - лед заиграл ручьями жизни. В эту весну в душе Ильи стало оттаивать, обмякать, и ему стало невыносимовидеть все школьное пыльные гудящие и кричащие на переменах коридоры, неуютные кабинеты, притворяющиеся строгими учителя. Он смертельно заскучал в кругу одноклассников, которые только и говорили о модной одежде, выпитой водке, просмотренных фильмах, компьютерных играх. Минутами он просто ненавидел учителей, которых раньше боялся; ему было неприятно видеть директора Валентину Ивановну, которая, чеканя каблуками, ходила по коридорам.

"Зачем они все такие фальшивые?
– думал он об учителях, одноклассниках и даже о своих родителях.
– Почему я так мерзко, неразумно живу?"

Классный руководитель Надежда Петровна, медлительная, пожилая женщина, раза два приходила к родителям Панаева и жаловалась:

– Пропускает уроки, нахватал двоек, а ведь на носу выпускные экзамены. Беда! Спасайте парня!

Родители переживали за сына; он был их младшим, третьим ребенком другие дети были

уже взрослыми, самостоятельными людьми, - в детстве часто болел, и родительское измученное сердце любило его, такого горемычного, не всегда понятного крепче, нежнее.

Николай Иванович молчал и сердито выслушивал классного руководителя, глухо, как в трубу, покашливал в большой коричневый кулак и смятым голосом стыда, не поднимая глаз на собеседницу, говорил:

– Все будет нормально, Надежда Петровна. Исправится. Обещаю.

– Да-да, Надежда Петровна, - следом вплетались слова красной, будто бы после бани, Марии Селивановны, - все будет хорошо. Мы строго поговорим с сыном. Он же хороший, вы знаете.

– Не потерять бы нам, уважаемые родители, парня, - в дверях произносила Надежда Петровна и, по неизменной привычке, останавливалась, приподнималась на цыпочки, потом значительно говорила: - Ох, не потерять бы!

Родители пугались такого емкого слова - Мария Селивановна всхлипывала, а Николай Иванович сумрачно морщился и покашливал в кулак.

Своих детей супруги Панаевы никогда не били, редко ругали. С Ильей поговорили строго один раз, другой; думали, что на все уроки будет ходить, прекратит позорить своих престарелых, уважаемых родителей. Но Надежда Петровна опять пришла, потому что Илья два раза пропустил математику и совсем забросил физкультуру.

– Уважаемые родители, - пугающе официально обратилась она и, показалось, несколько надулась, приподнявшись на цыпочки, - если срочно не возьметесь за воспитание, я буду вынуждена предложить педсовету решить судьбу вашего сына.

Николай Иванович низко склонил голову и сурово молчал.

– Надежда Петровна, не надо бы так сурово, - вкрадчиво говорила Мария Селивановна.
– Мы зададим ему перцу - вприпрыжку побежит на уроки.

– Питаю надежды. До свидания.

Отец вошел, широко распахнув дверь, в комнату Ильи, накрутил на ладонь толстый ремень.

– Ты, лоботряс, до каких пор будешь нас позорить, а?!
– крикнул отец так, что показалось - от боли.

Илья, согнувшись, сидел за мольбертом, выводил задрожавшей рукой мазок и молчал.

– А-а?!
– отчаянно тонко вскрикнул отец и ударил сына вдоль спины. А-а-а-а?!

Илья молчал, даже не вздрогнул от хлесткого удара, не видел страшных глаз отца.

Оба молчали.

Николай Иванович, запнувшись о порожек, вышел из комнаты, отодвинул с дороги прижавшую к своей груди руки Марию Селивановну и шумно прошел на кухню, едва поднимая ноги.

Мать боком протиснулась к Илье:

– Ты, сынок, ходил бы на уроки. Образованному-то легче в жизни. Что от меня, недоучившейся, взять? Нечего. А ты учился бы...

– Ладно!
– резко прервал Илья.

– Ты на отца не сердись: он - добрый...

– Знаю.

– На меня-то не обижался бы...

– Нет!

Огорченная мать вздохнула и тихонько вышла.

14

Илья сидел в полутемной, с серыми тенями комнате. Наваливался вечер, сумерки набирались сил и вытесняли из комнаты свет дня. Ильянаправилмрачныйупрямыйвзглядна чернеющее полотно начатой картины, не шевелился и сжал дыхание. Неожиданно глубоко вздохнул, жалобно, скуляще заплакал, но очень тихо, чтобы не услышали. Слезы обжигали щеки и губы. Горе, придавившее его, казалось, не поднять, не стряхнуть и не опрокинуть. Это горе происходило не потому, что его отругали, выпороли, а потому, что нынешней веской он как-то обвально повзрослел и в нем открылся новый, пугавший его взгляд на жизнь. То, что раньше Илья воспринимал и принимал серьезно, без возражений, теперь представлялось то ничтожным, то неважным, то до обозления пустым. Но самое главное - его горе было в том, что он усомнился в своей семье, которая недавно представлялась самой хорошей, правильной. Теперь его мучили мысли: "Зачем живут мать и отец? Ради нас, детей? Спасибо им, но как скучно так жить. Мама всю жизнь простряпала пирожки и простирала наше белье, а могла бы развиться как художница. Отец прокрутил гайки на заводе - ужасно! Они довольны, что имеют квартиру, кое-какую мебель, "Москвич", что могут сытно, вдоволь поесть, а мне этого уже мало. Ма-ло! Мне хочется чего-нибудь... чего-нибудь..." Но он не умел пока назвать, чего же именно.

За мольберт Илья не сел - сухо, пустынно было в сердце. Когда проходил через зал, случайно увидел за шкафом угол картонки - картину матери. Тайком вынул, глянул и подумал: "Вот оно - настоящее искусство" Это оказалась последняя работа Марии Савельевны, которую, видимо, можно было назвать "Зимний лес". Хороводом стояли березы, присыпанные большими снежинками; деревья - белые, узорчатые, нарядные, представлялось, что девушки в сарафанах водили на лесной опушке хороводы.

"Я про себя посмеивался над мамой, считал ее художество несерьезным, а сейчас вижу и понимаю - из нас двоих она настоящий художник. За свою долгую жизнь она не растеряла светлое и чистое в сердце. Мне же всего семнадцать лет, а - высохла, вывернулась душа"

Он вернулся в свою комнату и бритвой разрезал на мольберте холст.

15

Утром отец сгорбленно сидел на кухне и хмуро завтракал. Когда туда вошел недавно проснувшийся Илья, ни отец, ни сын не насмелились посмотреть друг другу в глаза. Илья умышленнодолго мылсявванной, чтобыотец, напившисьчаю, ушел на работу. Николай Иванович хорошо понимал душевные терзания сына, - недолго просидел за завтраком.

Илье стало жалко отца и мать, и он решительно сказал себе: "Все! начинаю учиться обеими лопатками и больше никогда-никогда не огорчу предков".

Он не опоздал на первый урок, добросовестно отсидел на втором, третьем и четвертом, а на пятом ему стало нехорошо, - это был урок истории нелюбимой им Надежды Петровны. Она готовила ребят по экзаменационным билетам диктовала под строжайшуюзапись по своей пожелтевшей от долголетия, ветхой общей тетради. Иногда прерывалась, задумывалась, водила по потолку взглядом и говорила своим медленным, скучным, но все равно солидным голосом истины: