Новенький как с иголочки

– Он живет у нас с незапамятных времен, - говорит хозяйка.

– Опять дождь, - говорю я.

– Что-то есть в этом очаровательное, - говорит она, - сверчок... дождь...

– Сыграйте еще что-нибудь, - прошу я.

Она играет. Идет дождь. Глухо звенят часы со стены... Сутилов подходит ко мне.

– Может быть, временное место есть какое-нибудь?
– спрашиваю я.

– Зачем так унижаться?
– говорит он.

– Мне в городе нужно, - говорю я расслабленно.

– А там, в Шамордине, - говорит он, - бывший женский монастырь. Там Толстой бывал. Можно про это статью написать, диссертацию...

Он даже улыбается. Он заглядывает мне в глаза, словно хочет полюбоваться на мою слабость. Крупные желтые зубы его обнажены в улыбке.

– Чудак, - говорит он, - я же добра тебе хочу. Я ведь любого туда не направлю... Чудак! Понимаю - Москва... А Калуга?.. Разве это город?

Он кладет руку мне на плечо.

– Я тебе честно скажу, - говорит он, - есть в городе одно местечко. Пятый класс. Но неужели ты, филолог, удовлетворишься этим? Городская школа... казарма... штамп... Затеряешься... А там ты - бог, царь, всё. Всё твое. Там грамотные нужны, а здесь - что? Я ведь специально тебя посылаю, говорит он шепотом, - именно тебя...
– и подмигивает.
– Сюда я какую-нибудь дуру бездарную ткну, и сойдет.

Он совсем приблизился ко мне. Прощай, Калуга. Прощай, город. Не вышел наш роман.

Прощай, незнакомая женщина, играющая Сен-Санса...

– Договорились?
– спрашивает он.

– Нет, - говорю я.

– А что же ты поделаешь?
– улыбается он.

– Почему это вы на "ты" со мной?
– спрашиваю я. И снова - руки на груди. Он презирает меня за слабость. Он отпускает меня на все четыре стороны.

– Черт с вами!
– говорю я.
– Найду другой город.

Он провожает меня к дверям. Широко распахивает их.

– Видишь?
– говорит он.

Я вижу... Вижу. Вся приемная забита вот такими же, как я. Они смотрят на нас выжидательно. Они ждут своей очереди. Там даже такая красивая москвичка мелькает. Она вытягивает шею и подобострастно смотрит на Сутилова.

– Видишь?
– смеется он.
– Без кадров не останемся.

– Ну и черт с вами, - говорю я и иду через приемную, расталкивая своих коллег.

– Если надумаешь, - кричит он, - возвращайся, примем!

...И я вернулся.

КЕЛЬЯ МОНАСТЫРСКОГО КАЗНАЧЕЯ

Вещи мои лежат на зеленой августовской траве.

Чемодан и одеяло. И авоська с копченой колбасой. И тючок из зимнего пальто.

Мне немного смешно: сельский учитель. Чем я учить буду? Но здесь прекрасно!

Этот холм, мягкий и заросший, это высокое небо, этот полуразрушенный собор, несколько домишек вокруг... А там, за оврагом, - Васильевка, деревенька, похожая на растянувшуюся детскую гармошку.

Куда ты попал, мой милый, мой дорогой?

Мне немного смешно: у жизни свои планы, их не предусмотреть.

Откуда-то из-за деревни выглядывает испуганное и высокомерное лицо Сутилова. Он поглядывает настороженно: а не переменю ли я планов? А не смеюсь ли? Дам ли ему наконец покой?

Как хорошо! Как тихо! И солнце... Внизу, под холмом, счастливой подковкою изогнулась река. На горизонте - лес. Почему я отказывался ехать сюда? Не помню. Уже не помню... Солнце. Ранний вечер. И ни души. Что может быть лучше после грохота поездов, духоты вагонов, суеты большого города, тряских грузовиков, равнодушных чиновников?

Вещи мои лежат на зеленой августовской траве.

Вот здесь мне работать, в этом двухэтажном старинном кирпичном доме.

– У монахинь здесь трапезная была, - говорит мне Шулейкин, директор школы.

– Петухи поют, слышите?
– говорю я, улыбаясь.

У Шулейкина маленькие добрые глаза. Он немного смущен. Это хорошо видно.

– Из университета к нам еще не присылали, - говорит он.
– Университет - это не пединститут.

– Конечно, - говорю я значительно.
– Впрочем, разве в этом дело? говорю.
– Университет, правда, дает больше знаний, но ведь дело-то в человеке...

– В душе, так сказать, - говорит Шулейкин.

– Конечно, - говорю я.

– В умении найти общий язык, - говорит Шулейкин.

– Еще бы, - говорю я.

Потом приходит завхоз.

– Готова квартира, - говорит он.

Мы берем по вещи каждый и идем по дорожке, и лопухи бьют нас по икрам.

– Хорошо у нас, - говорит Шулейкин.
– Жаль, что в войну часть дубов повырубили...

– И так хорошо, - говорю я.

Он улыбается. Я улыбаюсь. Солнце садится.

Коридор каменного домика. Прямо - дверь. Небольшая комната. Белая. Большое окно с видом на реку и луг.

– Вот ваша келья, - смеется Шулейкин.

– Чудо!
– говорю я.

– Здесь раньше жил монастырский казначей.

– Ого!

– Вид хороший, - говорит завхоз и уходит.

– А не боитесь глухомани?
– говорит Шулейкин.
– Серости не боитесь?

– Чепуха!

Знал бы он, как это прекрасно, когда солнце и простор... И нет дождя, проливного, осеннего...

– Тут у всех хозяйство. А вы что есть будете? Магазинов-то нету.

Прощупывает!..

– Буду пить молоко.

– Обзаведетесь хозяйством, - говорит Шулейкин.
– Приживетесь. Невесту подыщем, - он смеется.
– Не захочется уезжать.
– Он говорит об этом недоверчиво и потом - тихо: - Народ здесь у нас не очень добрый. Вы это учтите.

– Чепуха, - говорю я.

Вот она, моя келья!..

– Ремонт сделаем, - говорит Шулейкин.

– Какой еще ремонт? Зачем?

– Дыры везде... Замерзнете...

– Чепуха.

– Это не чепуха, - мягко говорит он.
– Пойдемте походим.

Мы идем с ним по поселку.

– А вон Виташа, - говорит Шулейкин.

Возле школы играют в волейбол.

– Виташа - это учитель, - говорит Шулейкин.
– Виктор Павлович. Любит действовать исподтишка...

Поют пчелы. Пахнет медом.

ПОСТУПАЮТ В СВЕТСКОЕ ОБЩЕСТВО

Разве мог я понимать, как прекрасны люди, пока не попал сюда?

Мои восьмиклассники сидят передо мною неподвижно. Они еще многого не знают, но они прекрасны и они мои. Им еще сладка неграмотность, но это не их вина. И холодная осень стремительно кружится по монастырю и обрамляет их лица.