Новые праздники

LV

Работа у Эли на студии шла очень медленно. Затяжная война затягивалась у меня на шее. Душа моя металась в пределах пятьдесят второго размера верхней одежды и сорок второго размера обуви. Иногда подходила обувь и сорок первого. Ноги мои не имели четких границ, и душа, блядь, нервно металась. Мозг не разрешал ей этого делать, но она металась все равно, находя утешение лишь в редких удачах, связаных не с творчеством, ибо там все, спасибо Папе, вполне хорошо и стабильно, но с возможностью совместить желание что-то сделать и непосредственные смены на элиной студии, что происходило не так часто, как следовало, чтобы действительно получилось что-то серьезное.

Зато сразу как-то вышло заработать долларов триста, на каковые я купил себе двухдюймовую магнитную ленту для элиного «Ампекса» и сигарет.

Я чувствовал, что по жизни очень серьезно влип. В душе моей безраздельно властвовала уже официально кинувшая меня Имярек, желающая при этом делать со мной какой-то мифический журнал. Я до сих пор не понимаю, зачем ей это нужно. То есть, не зачем ей это нужно в принципе, а зачем ей нужно было предлагать этим заниматься мне. Это какой-то пиздец. Так нельзя. И это абсолютно точно так.

Тем не менее я отправил ей по ее просьбе каких-то рукописей своих друзей и знакомых кролика. Она позвонила сказать, что все, что я ей прислал – говно, в том числе и я тоже, и попросила прислать ещё. Я опять же прислал ещё, после чего она пообещала позвонить через две недели и снова пропала. Я уже знал, что так оно и будет, и смирно учился плавать в этом говне своей трудной судьбы.

Может быть я и свернул бы на хуй все свои наполеоновские планшеты, но случилось мне приехать как-то в гости к Кате Живовой, мистическому чутью которой я всегда доверял, и она нагадала мне там при помощи многочисленных гадальных своих финтифлюшек, что делать я буду свою попсу очень долго и трудно, и это, блядь, отнимет у меня очень много сил, энергии и прочего, но зато все будет заебись и будет за это Любовь, блядь, опять. И я уперся рогом, каковым упираюсь и до сего дня, 11-го сентября 1997-го года.

Тогда я, конечно, хотел ещё восстановить кислотно-щелочной баланс с Имярек, таким образом расшифровывая для себя предсказанную Любовь. Сейчас я ни хуя не понимаю, потому что мне одновременно снится и Имярек и С. Мне от этого плохо и страшно, и единственный вывод, который я постоянно делаю, что надо все-таки съебывать ото всех людишек, а там, кто из них (Имярек или С) ко мне приедет, а скорей всего не приедет никто, потому что жизнь – говно, а они слабенькие и глупые, но если, опять же, приедет кто-нибудь из них, то ту, кто приедет, я и буду далее вечно любить. А приедут обе, так буду любить обеих. А если по причине открытости своей черепной коробки в эти сентябрьские дни нарулится кто-нибудь третий, что вполне вероятно, так это вообще хорошо. Дурацкая девочка Имярек. Ни хуя она ничего не понимает. А С – просто слишком хороша для меня. Мне бы такую девочку лет пять назад встретить.

С другой стороны, что я, человечек, вообще могу знать! Пусть все будет как будет!

А тогда, летом девяносто шестого, все было так.

Эля спросила: «Макс, а кто у тебя, собственно, будет петь?» Я сказал, что пока не знаю, но не может быть, чтобы такая девочка не нашлась, и стал описывать Эле, какая она, гипотетическая девочка, должна быть славная, юная, нежная, поевшая уже изрядно жизненного говна, но не сломленная, по-прежнему, даже я бы сказал, пуще прежнего, верующая в свое Счастье и грядущее вечное соединение с любимым мужчинкой. При этом у нее должна быть в меру охуевшая головушка с очень миленьким, по умному красивым, но не смазливым личиком. Эля очень веселилась, когда я ей это рассказывал.

Она спрашивала, что у меня с моими «Алыми Парусами», ибо видела некоторую общность наших с ней, Элей, судеб по этому пункту, а я уклончиво отвечал, что, да ну, там пиздец совсем, ничего я не понимаю, что, в свою очередь, было правдой. И впрямь ничего я не понимал.

Еще сказал ей, что на две недели проект придется заморозить, поскольку я уезжаю с маминым хором в Европу, а у мамы, дескать, в хоре уже подросла пара-тройка очень симпатичных девочек, только-только достигших совершеннолетия, что было, честно сказать, немаловажно для меня. И наверное, сказал я Эле, кого-нибудь из них я заинтересую этими песнями. Поэтому, мол, Эля, можешь считать, что я еду в творческую командировку.

За несколько дней до отъезда в эту ебаную Европу я заезжал к матери на работу по каким-то ее делам и там воочию увидел девочку, которую собственно и имел в виду, рассказывая о своих планах Эле. Я не видел ее три года, за которые оная девочка успела превратиться из дурацкого подростка в оченно милую юную женщинку с оченно правильным взглядом оченно красивых глаз. Я подумал, что это, блядь, судьба, что именно Н. и должна спеть мои песни.

На следующий день я решительно изменил собственный имидж в пользу обычных представлений о правильной внешности в среде нашей ублюдочной молодежи. Я расстался со своими длинными поэтическими, блядь, прядями и купировал свою славянофильскую бородищу до аккуратной, сфокусированной в районе подбородка рэйверской козлиной растительности. Подстриженный почти под ноль, с этой самой рэйверской бороденкой и претенциозными баками я отправился в Европу, решив накануне, что хуй с ней с Имярек, раз она такая дура; в конце концов, я – охуенная душка, и все хорошее у меня впереди.

Рассудив так, я сел в международный автобус и на его четырёх покатил из совка навстречу новой жизни.

Но, блядь, все оказалось не так-то просто. Все дело в том, что у бедных граждан бывшего СССР мир делился и продолжает автоматически делиться на две стороны света: Совок и Заграницу, которая содержит в себе весь остальной мир. Поэтому-то укатывая, хоть и уже не в первый раз за пределы нашей необъятной родины, я автоматически попадал на территорию, где живет моя глупая Имярек. Если бы я ехал даже не на запад, а на юг или юго-восток, в какую-нибудь Малую Азию или Японию, у меня все равно было бы подсознательное ощущение, что я нахожусь в стране Имярек. Такая хуйня.

Кроме того, продолжительная езда в автобусе вообще располагает к неосознанному осмыслению всего пройденного до этого времени жизненного пути. Все в уебищной душонке как-то обостряется, все вспоминается, все чувствуется и нету сил терпеть эту боль.

Я ехал по Минскому шоссе, дабы попасть в Брест, а там через Польшу проехать к первому пункту назначения – Праге. Я смотрел в окошко и слушал «Плэйер». Слушал я к тому времени то, что уже однозначно считал попсой: «Браво», Инну Желанную и прочих людей. Вообще, в дороге можно слушать все что угодно – даже «Агату Кристи» и даже в этой «Агате» находить что-то такое трепетное. Мне нравились эти мои ощущения, нравился этот обыкновенный сдвиг в восприятии путешествующего человечка, ибо это подтверждало мой уже давно и четко сформулированный постулат о равнозначности всех природных элементов будь то камень и древесина, будь то человек и зверюга, будь то попса и альтернативные формы искусства, будь то талант или бездарность. И это равенство – оно, блядь, не перед лицом какой-то там пресловутой смерти, а вообще по жизни. Чем быстрее и чем большее количество голых обезьян в это въедут – тем быстрее будет всем заебись.

Единственное, что мне всегда всё портил простой народ, которому на все мои интеллигентские измышления глубоко насрать и нассать, как любил говорить так называемый Владимир Сорокин. В этом народе мне всегда хотелось то раствориться, принеся ему в жертву собственную неповторимую и очевидно кайфовую индивидуальность, то мне хотелось весь ентот народ уморить на хуй и заменить весь рабочий класс кибирнетическими машинами, а жизнь оставить только интеллектуалам и шизофреникам.

Так и в тот раз, в автобусе, душа моя металась, и я опять постоянно видел перед собой лицо и, конечно, не только лицо моей все ещё возлюбленной вопреки моей воле Имярек, хотел ее обнять, поцеловать, прижать к себе, быть с ней рядом и, блядь, умереть в один день, причем желательно в первую же ночь после столь долгой разлуки.

Мои попсовые песни ещё не заняли тогда все ячейки моей души, и поэтому я сосредоточенно глядел по сторонам и думал о том, что Мегаполис и Цивилизация – говно, ненавидя себя за столь примитивное течение мысель. Дело в том, что меня совершенно заебал сам архетип измен одного любимого другому. Меня это все заебало до такой степени, что я не знаю, как быть. Не уничтожить ли на хуй все человечество, упорно не желающее моногамии?!

Это пиздец! И просто нет в запасе таких слов, при помощи которых можно было бы выразить, как я ненавижу измены и предательства! Это просто пиздец. Неужели вам неочевидно, что это убийство?! Почему вы все такие иные, чем я? Или я такой же, как вы? Пиздец, как не хочется быть таким же, как вы. Потому что вы все ублюдки. Я ненавижу это все. Ненавижу.