Новые рассказы южных морей

Оглядываю лачугу. На перевернутом ящике продавленная миска, пара ложек, большой нож и треснувшая чашка с несколькими шиллингами. Высовываю голову наружу и, щурясь в белых лучах полдневного солнца, осматриваюсь. Старика не видно. Может, старый ублюдок пошел на меня доносить. Надо было быть дураком, чтобы довериться ему. Пора запомнить: никому нельзя доверять.

Беру из чашки деньги и засовываю их в карман. Вчерашняя добыча вся в целости, но мне понадобится много денег, очень много. Не могу решить, брать нож или оставить, когда до моих ушей доносится какой-то шум, и я опять выглядываю из лачуги. Старый чудак идет по поляне и тянет жалобную песню аборигенов, а на палке у него висят несколько кроликов. Песня действует мне на нервы. Я бросаю нож и затыкаю уши.

Он медленно идет к костру, кладет на землю кроликов, потом заглядывает в лачугу.

— Я ходил к капканам, — говорит он. — Вот принес на обед свежее мясо.

Я выползаю наружу и встаю на ноги.

— Мне пора.

Сейчас он спросит «Куда?» — но он только кивает головой и говорит:

— Тебе далеко идти, сынок. Поешь лучше, когда-то ты еще будешь есть.

Я смотрю на безвольные пушистые тельца около костра.

— Мне пора.

Он подходит, берет в руки котелок, нюхает, кивает головой и накладывает еду в миску. Я ем стоя, а он идет к лачуге, выносит оттуда нож и принимается свежевать кроликов. Потом я ставлю миску на землю, и он опять улыбается мне.

— Подожди, — говорит он поднимаясь. — У меня есть несколько монет. Они тебе пригодятся.

Я застываю на месте как вкопанный. Он возвращается с пустой чашкой в руках. Он спокойно разглядывает меня, и я чувствую, как он читает у меня на лице всю мою жизнь. Всю, сколько я сам помню, и даже раньше. Ну и что? — говорю я себе. Что мне в этом старом, нищем аборигене?

Привычно усмехаясь, я смотрю прямо ему в глаза. Они похожи на влажные выцветшие опалы, но взгляд их ясен и печален. Он не судит меня, только смотрит, какой я есть. Я чувствую, как кровь заливает мне шею, лицо, и опускаю голову. Ни с кем и никогда я не испытывал ничего похожего. Ни с кем. Ни с судьей, ни с приставленным ко мне полицейским, ни с братьями, когда они кричали о всевидящем оке господнем. Даже когда смотрел на несчастное лицо матери.

Достаю из кармана деньги и кидаю их в чашку.

Он качает головой.

— Забери их, сынок. К чему они мне?

Он ставит чашку на землю, потом садится скрестив ноги и опять принимается за работу. От стыда хочется бежать, спрятаться в зарослях, но что-то держит меня здесь. Он опять затягивает песню, ласковую, как жужжание пчелы, потом слова складываются у него на губах, и он обрывает пение.

— Ты знаешь эту песню, сынок?

— Кажется, я ее уже где-то слышал.

— Ты видел ее во сне, — говорит он. — Это песня твоей родины.

— У меня нет родины. Я всюду чужой.

— Она навсегда с тобой, — говорит он. — Ты уходишь, но она остается в тебе. — Он хлопает себя руками где-то под ребрами. — Внутри. И ты видишь во сне свою родину и эту песню. Я слушал, как ты пел ее во сне.

— Я видел сон. А проснулся и забыл его. Кажется, что-то падало.

— Может, это твоя бабушка научила тебя, когда ты был совсем маленьким. В пустыне. — И он делает движение подбородком, будто показывает, где она.

— Не помню я никакой бабушки.

— Хорошая была женщина, — говорит он, — черная совсем. Ни капли белой крови.

— Ты знал ее? — спрашиваю я.

— Моя сестра, — только и отвечает он. Потом кивает. — Она, наверно, и дала тебе эту песню.

Я хочу уйти, но что-то удерживает меня здесь.

— А что она означает? — спрашиваю я.

— Она из Времени Сновидений, — говорит он. — Кот хотел жить столько же, сколько старая ворона. «Почему ты не умираешь?» — спрашивает он. «Я лечу высоко-высоко к луне. Там опять становлюсь юной и возвращаюсь обратно». Кот очень опечалился. «А у меня нет крыльев». Тогда старая ворона засмеялась вот так: «Карр, карр. Тебе не нужны крылья. Ты и так полетишь. Давай, лети!» Вот.

Старческий голос еще что-то говорит, но я уже вспомнил сон. Как будто он повернул ключ и открыл в моей памяти тайник.

Я играю во сне обе роли, а еще и зрителя. Я вдруг ощущаю удивительную радость полета — работа каких-то мускулов ног, вновь открытых теперь после Времени птиц. У меня тело кошки и крылья вороны, и я лечу в небо, выше, еще выше. Я почти у цели. Почти. Не оглядывайся. Смотри кошачье-вороньими глазами на прекрасный лик луны. Только не оглядывайся. Только не вниз. Но старуха земля не отпускает. Ворона смеется, а кошку наполняет ненависть. Ее обманули. Это только фокус. Чтобы лететь к луне, нужны крылья… Ворона смеется, кар-карр-каррр… Дикая кошка падает вниз, в ночь, и ужас застыл в остекленевших кошачьих глазах. Я знаю, что этот ужас мой. Но я и ворона, которая смеется: еще бы, получить такое развлечение. Я падаю, падаю, лечу к своей смерти. Я просыпаюсь, и смерть тяжело бьется в моем сердце.

Теперь я вспомнил сон и как падал давным-давно в детстве: от ветки высоко на дереве обломился сучок — и я лечу, лечу в забвение. Не помню, как я ударился о землю. Помню только страх, а потом пробуждение и повязку на голове. Зачем я проснулся? И зачем нужно было старику вызывать из прошлого это ужасное предзнаменование?

Сознание опасности моего положения опять заполняет меня.

— Спасибо за еду и за все. Мне пора.

Он исчезает в лачуге и возвращается оттуда с винтовкой. Я смотрю на его протянутую руку. У меня еще осталось несколько патронов, но теперь они мне не понадобятся. Только зря буду ее тащить.

— Оставь себе, — говорю я.

Он качает головой.

— С ней одни неприятности. У меня нет документа. — Он пристально смотрит на меня. — Да и у тебя тоже могут быть неприятности.

— Уже есть.

Я беру у него винтовку. Я никого не хочу убивать, но она может мне понадобиться для себя. Лучше самому покончить с этим кошмаром.

— Постой, — говорит он. — В это время года не так легко найти воду. — Он вешает мне на плечо парусиновый мешок.

— У меня есть еще. Не забывай наполнять его.

Я киваю.

— В какой стороне восток?

Он опять дергает подбородком.

— Иди по старой дороге, — говорит он и кладет руку мне на плечо, когда я поворачиваюсь, чтобы идти. — Здесь все тебя знают. Держись зарослей.

На повороте дороги я оглядываюсь и поднимаю руку. Старик сидит, склонившись над кроликами, но успокоительная грусть его напева догоняет меня, когда я торопливо иду дальше.

Не знаю, куда ведет эта дорога, но заросли кажутся мне теперь дружелюбнее. Я вспоминаю, как другой я когда-то охотился в этом лесу из эвкалиптов и банксий и, обнаженный, легко бегал со связкой стрел и бумерангов, а сердце мое билось безмятежно и свободно. В моей теперешней одежде тяжело и жарко, но я слишком изнежен, чтобы остаться без нее. Мешок и винтовка тоже тяжелые, и ногам не хватает упругости.

Сухой воздух насыщен удушливым запахом. Откуда-то тянет дымом. Позднее лето оглашает своими звуками жаркий полдень. Стрекот цикад, пронзительное пение птиц, шелест ветра в тонких листьях и ломкой траве. И во всем этом, как биение сердца, песня старика. Она не могла залететь так далеко, нет, она осталась у меня в голове и теперь будет со мной до конца моих дней.

На желтом песке неподвижно лежит маленькая ящерица. Я останавливаюсь перевести дух и долго смотрю на нее, чешуйчатую, толстую, с клинообразной головкой и странными, чахлыми ногами. Она оборачивается, раздувается, защищаясь, и старается испугать меня длинным голубым языком.