Новые стихотворения

Антистрофы

О, женщины, вы чередою скорбной меж нас идете, не счастливее нас, но все же нам даруя блаженство, словно блаженные. Отчего, чуть появился любимый, вы так богаты грядущим? Клад его нерасточим. Даже знающий даль до неподвижной звезды изумляется, видя впервые сферу вашего сердца. Как вы в толпе сберегли его? Вы — кладезь истоков и ночи. Неужели именно вас в далеком детстве старший брат — грубиян в школьном толкал коридоре? Вы неизменны. Мы еще в детстве увечили души свои, вы были, как хлеб причащенья. Отголосок детства не умолкал в вас. Внезапно вы восставали, как господом вмиг завершенное чудо. Мы — как обломок горы, как острый свежий осколок камня, искусной рукой счастливо подчас отграненный, мы — как каменный град, сурово примявший цветы. Цветы подземельной державы, любимые всеми корнями, вы — Эвридикины сестры, в священный миг поворота вслед за супругом своим. В вечном раздоре с собой, мы любим раздор, который рождает новый раздор. Мы словно меч в изголовье спящего гнева. Вы — почти нам охрана, когда все отступились. Тенистым деревом сна мысль о вас осеняет всех одиноких. (Г. Ратгауз)

* * *

Жизни пути… Пеший путь обернулся полетом к вершинам. Вот этот взлет над медлительным краем возник. Мы еще плачем над нашим разбитым кувшином, но уже в праздной ладони трепещет родник. Тихо я пью из ладони, из родственной чаши. В линиях этих судьба все мои тайны свела. Знает судьба, что поступки оплачены наши. И оттого вода, меня отражая, светла. Прячу сиянье мое в послушные руки, но моя черная тень ускорила бег. Я, легковерная, с нею прощаюсь без муки и к земле припадаю навек. (Г. Ратгауз)

Элегия

Марине Цветаевой-Эфрон

О растворенье в мирах, Марина, падучие звезды! Мы ничего не умножим, куда б ни упали, какой бы новой звездой! В мирозданье давно уж подсчитан итог. Но и уменьшить не может уход наш священную цифру: вспыхни, пади, — все равно ты вернешься в начало начал. Стало быть, всё — лишь игра, повторенье, вращенье по кругу, лишь суета, безымянность, бездомность, мираж? Волны, Марина, мы море! Звезды, Марина, мы небо! Тысячу раз мы земля, мы весна, Марина, мы песня, радостный льющийся звон жаворонка в вышине. Мы начинаем, как он, — осанной, — но темная тяжесть голос наш клонит к земле и в плач обращает наш гимн. Плач… Разве гимну не младший он брат, — но склоненный? Боги земли — они тоже хотят наших гимнов, Марина. Боги, как дети, невинны и любят, когда мы их хвалим. Нежность, Марина, раздарим себя в похвалах. Что назовем мы своим? Прикоснемся дрожащей рукою к хрупкому горлу цветка. Мне пришлось это видеть на Ниле. Как спускаются ангелы и отмечают крестами двери невинных, так и мы — прикасаемся только к вещам: вот эту не троньте. Ах, как мы слабы, Марина, отрешены — даже в самых чистых движеньях души. Прикоснуться, пометить — не больше. Но этот робкий порыв, когда одному из нас станет невмоготу, когда он возжаждет деянья, — жест этот мстит за себя — он смертелен. И всем нам известна эта смертельная сила: ее сокровенность и нежность, и неземной ее дар — наделять нас, смертных, бессмертьем. Небытие… Припомни, Марина, как часто воля слепая влекла нас сквозь ледяное преддверье новых рождений… Влекла — нас? Влекла воплощенное зренье, взгляд из-под тысячи век. Всего человечьего рода сердце, что вложено в нас. И как перелетные птицы, слепо тянулись мы к дальней невидимой цели. Только нельзя, Марина, влюбленным так много знать о крушеньях. Влюбленных неведенье — свято. Пусть их надгробья умнеют, и вспоминают под темной сенью рыдающих крон, и разбираются в прошлом. Рушатся только их склепы; они же гибки, как лозы: их даже сильно согнуть значит сделать роскошный венок. Легкие лозы на майском ветру! Неподвластны истине горького «Вечно», в которой живешь ты и дышишь. (Как я тебя понимаю, о женский цветок на том же неопалимом кусте! Как хочу раствориться в дыханье ветра ночного и с ним долететь до тебя!) Исстари боги внушали нам — все вполовину! Мы ж налились дополна, как полумесяца рог. Но и когда на ущербе, когда на исходе, — цельность сберечь нашу может лишь он — одинокий, гордый и горестный путь над бессонной землею. (А. Карельский)

* * *

Ни разума, ни чувственного жара мы не отвергнем; оба эти дара умножим мы, творцы живых легенд. Кто избран в этом споре плоти с духом, начертит знак, хранимый чутким слухом: легка рука, отточен инструмент. Малейшее так зорко подмечая, избранники следят, как часовая чуть дрогнет стрелка, — и поймут намек! Они движеньем век ответить в силах порханию лимонниц легкокрылых и чувствовать, что чувствует цветок. Они ранимы, как и все созданья, но им дано (в величии избранья!) безмерной мощи выдержать напор. Пусть слабые оплакивают кары, им внятны ритмов грозные удары. Душа их тверже, чем твердыни гор. Они стоят: пастух на горном кряже стоит, как бы дремотствуя на страже, но подойти — почуешь зоркий взгляд. Как книга звезд ему всегда пророчит, так им безмолвный рост открыться хочет, светила, ночь и тайный звездопад. В глубоком сне не прекращая бдений, из бытия, рыданий и видений они творят… И вот — поэт сражен, и жизнь, и смерть коленопреклоненно он славит, и наклон его колена являет миру царственный закон. (Г. Ратгауз)

ИЗ ФРАНЦУЗСКИХ СТИХОТВОРЕНИЙ

Возвышенное нас разводит с нами. Несем тепло прощальное в руке, а что-то поравнялось с небесами и там — накоротке. С искусством запредельное свиданье — как ласковей разлуку назовем? И музыка… предвестье расставанья: от прежних нас всё глаз не отведем. (Б. Дубин)

* * *

Если бы света явленье нам возвращало сполна землю, — но разве не тенью с нами она сращена? Что по неволе и дрожи с нами роднится? в обход — к телу стороннему — льнет? Что же нам тени дороже? Бережно свет путевой перемешает с листвой, скрыв до поры луговину, и с новизной лучевой даст пообвыкнуться сыну. (Б. Дубин)

ПИСЬМА К МОЛОДОМУ ПОЭТУ

Париж, 17 февраля 1903 года.

Милостивый государь,

Ваше письмо я получил лишь недавно. Я хочу поблагодарить Вас за Ваше большое и трогательное доверие. Вряд ли я могу сделать больше: я не могу говорить о том, что такое Ваши стихи; мне слишком чуждо всякое критическое намерение. Слова критики могут менее всего затронуть творение искусства: и критика всегда сводится к более или менее счастливым недоразумениям. Не все вещи так ясны и выразимы, как нам обычно стараются внушить; многие события невыразимы, они совершаются в той области, куда еще никогда не вступало ни одно слово, и всего невыразимее — творения искусства, загадочные существа, чья жизнь рядом с нашей, временной жизнью длится вечно.

Сделав это краткое замечание, я могу Вам сказать лишь одно: в Ваших стихах своеобразия нет, но в них сокровенно и тихо намечается что-то свое. Яснее всего я это чувствую в последнем стихотворении «Моя душа». Здесь что-то личное хочет выразиться вслух, хочет найти образ и слово. И в прекрасном стихотворении «Леопарди», может быть, возникает что-то вроде родства с этим Великим и одиноким духом. Все же эти стихи еще немного значат; в них нет самостоятельности, даже и в последнем стихотворении, и в стихах о Леопарди. Ваше чистосердечное письмо, которым Вы их сопроводили, не преминуло объяснить мне те недостатки, которые я чувствовал, читая Ваши стихи, но не мог еще назвать в точности.

Вы задаете вопрос, хороши ли Ваши стихи. Вопрос задан мне. Раньше Вы спрашивали других. Вы посылаете их в журналы. Вы сравниваете их с чужими стихами, и Вас тревожит, что иные редакции возвращают Вам Ваши опыты. Так вот (раз уж Вы разрешили мне дать Вам совет), я прошу Вас все это оставить. Вы ищете внешнего успеха, а именно этого Вы сейчас делать не должны. Никто Вам не может дать совета или помочь; никто. Есть только одно средство: углубитесь в себя. Исследуйте причину, которая Вас побуждает писать, узнайте, берет ли она начало в самом заветном тайнике Вашего сердца, признайтесь сами себе, умерли бы Вы, если бы Вам нельзя было писать. И прежде всего — спросите себя в самый тихий ночной час: должен ли я писать? Ищите в себе глубокого ответа. И если ответ будет утвердительным, если у Вас есть право ответить на этот важный вопрос просто и сильно: «Я должен», тогда всю Вашу жизнь Вы должны создать заново, по закону этой необходимости; Ваша жизнь — даже в самую малую и безразличную ее минуту — должна стать заветным свидетельством и знаком этой творческой воли. Тогда будьте ближе к природе. Тогда попробуйте, как первый человек на земле, сказать о том, что Вы видите и чувствуете, и любите, с чем прощаетесь навсегда. Не пишите стихов о любви, избегайте вначале тех форм, которые давно изведаны и знакомы; они — самые трудные: нужна большая зрелая сила, чтобы создать свое там, где во множестве есть хорошие, и нередко замечательные, образцы. Ищите спасения от общих тем в том, что Вам дает Ваша повседневная жизнь; пишите о Ваших печалях и желаниях, о мимолетных мыслях и о вере в какую-то красоту, — пишите об этом с проникновенной, тихой, смиренной искренностью и, чтобы выразить себя, обращайтесь к вещам, которые Вас окружают, к образам Ваших снов и предметам воспоминаний. Если же Ваши будни кажутся Вам бедными, то не вините их; вините сами себя, скажите себе, что в Вас слишком мало от поэта, чтобы Вы могли вызвать все богатства этих буден: ведь для творческого духа не существует бедности и нет такого места, которое было бы безразличным и бедным. И если бы Вы даже были в тюрьме, чьи стены не доносили бы до Ваших чувств ни один из звуков мира, — разве и тогда Вы не владели бы Вашим детством, этим неоценимым, царственным богатством, этой сокровищницей воспоминаний? Мысленно обратитесь к нему. Попробуйте вызвать в памяти из этого большого времени все, что Вы забыли, и Ваша личность утвердит себя, Ваше одиночество будет шире и будет домом в сумерках, мимо которого будут катиться волны людского шума, не приближаясь к нему. И если из этого обращения к себе самому, из этого погружения в свой собственный мир родятся стихи, то Вам даже в голову не придет спрашивать кого-нибудь, хорошие ли это стихи. Вы больше не пожелаете заинтересовать Вашими работами журналы: Вы будете видеть в них Ваше кровное достояние, голос и грань Вашей жизни. Произведение искусства хорошо тогда, когда оно создано по внутренней необходимости. В этом особом происхождении заключен и весь приговор о нем; никакого другого не существует. Вот почему, уважаемый господин Каппус, я могу дать Вам только один совет: уйдите в себя, исследуйте те глубины, в которых Ваша жизнь берет свой исток, у этого истока Вы найдете ответ на вопрос, надо ли Вам творить. Быть может, окажется, что Вы призваны быть художником. Тогда примите на себя этот жребий, несите его груз и его величие, никогда не спрашивая о награде, которая может прийти извне. Творческий дух должен быть миром в себе и все находить в самом себе или в природе, с которой он заключил союз.

Но, быть может, Вам и после этого погружения в себя, в свою уединенность придется отказаться от мысли стать поэтом (достаточно, как я уже говорил, почувствовать, что можешь жить и не писать, и тогда уже вовсе нельзя стать поэтом). Но и тогда эта беседа наедине с собой, о которой я Вас прошу, не будет напрасной. С этого времени Ваша жизнь неизбежно пойдет своими особыми путями, и я Вам желаю, чтобы эти пути были добрыми, счастливыми и дальними, желаю больше, чем я могу сказать.

Что я еще могу сказать Вам? Мне кажется, все сказано так, как надо, и под конец я могу Вам только посоветовать тихо и серьезно пройти предназначенный Вам путь; Вы более всего этому помешаете, если Вы станете искать внешнего успеха, ожидать от внешнего мира ответа на вопросы, на которые, быть может, сможет дать ответ лишь Ваше внутреннее чувство в самый тихий Ваш час. Мне было приятно увидеть в Вашем письме фамилию господина профессора Горачека , к этому милому и ученому человеку я сохранил уважение и благодарность, которая не умерла во мне за все эти годы. Пожалуйста, передайте ему эти мои чувства; очень любезно, что он еще помнит меня, и я знаю цену его вниманию.

Стихи, которые Вы решились мне дружески доверить, я Вам возвращаю. И я еще раз Вас благодарю за Ваше большое и сердечное доверие. Отвечая Вам искренне и честно, как мог, я стремился стать хотя бы немного достойнее этого доверия, которого я, посторонний, быть может, и недостоин.

Со всей преданностью и участием Райнер Мария Рильке.

Виареджо, окрестности Пизы (Италия), 5 апреля 1903 года.

Простите меня, дорогой и уважаемый друг, что я только сегодня отвечаю с благодарностью на Ваше письмо от 24 февраля: я все это время был нездоров, — не то чтобы болен, но угнетен какой-то вялостью, какая бывает иногда при простуде, и она не давала мне заниматься ничем. Она все не проходила, и, наконец, я поехал к этому южному морю; его благое действие мне однажды уже помогло. Но я все еще нездоров, пишу с трудом, и потому примите эти несколько строк взамен большего.

Конечно, Вам следует знать, что каждым Вашим письмом Вы всегда меня будете радовать, и следует быть снисходительнее к ответу, который, быть может, не раз оставит Вас ни с чем; в сущности именно в самом важном и глубоком мы безмерно одиноки; и чтобы один из нас мог дать совет или тем более помочь другому, — необходимо многое; нужен успех и счастливое сочетание обстоятельств, чтобы это могло получиться.