Новые стихотворения

II

Как девочка почти… Ее принес союз счастливый лиры и напева. Она пришла, веснянка, королева, и полонила слух мой, и из роз постель постлала в нем. И сном ее стал весь наш мир, и я, плененный, слушал и леса шум, и луга забытье, и собственную замершую душу. О звонкий бог, как ты сумел найти таких гармоний звуки, что проснуться она не жаждет? Встала, чтоб почить. А смерть ее? Дано ль нам уловить мотив последний этот? — Струны рвутся… Она уходит… Девочка почти… (А. Карельский)

III

Конечно, если — бог. Но если он лишь смертный у порога узкой лиры? Как в сердце, где расколот образ мира, воздвигнуть храм свой может Аполлон? Ты учишь петь. Но что нам твой урок, нам, вечно страждущим и недовольным? Петь — значит просто быть. Легко и вольно лишь ты поешь. Но ты на то и бог. А мы? Как намзапеть? Когда мы суть? О юноша, любить — как это мало. Хоть жжет напев уста тебе — забудь, что ты запел. Проходит все на свете. Для песни только бог один — начало. Она — молитва. И порыв. И ветер. (А. Карельский)

V

Не воздвигай надгробья. Только роза да славит каждый год его опять. Да, он — Орфей. Его метаморфоза жива в природе. И не надо знать иных имен. Восславим постоянство. Певца зовут Орфеем. В свой черед и он умрет, но алое убранство осенней розы он переживет. О, знали б вы, как безысходна смерть! Орфею страшно уходить из мира. Но слово превзошло земную твердь. Он — в той стране, куда заказан путь. Ему не бременит ладони лира. Он поспешил все путы разомкнуть. (Г. Ратгауз)

VII

Да, чтобы славить! Он призван восславить, гимном восстать из молчанья камней. Сердцем своим преходящим заставить соки в божественном вспыхнуть вине. Страшен ли тлен ему, бури ли грозны, если вселится в него божество? Все станет лозой, все станет гроздью под ослепительным солнцем его. Что ему прах королей, что почили в склепах, давно плесневеющих, или непостоянство ревнивых богов? Вот он стоит, неумолкнувший вестник, прямо в воротах у мертвых и песни им протянул, как пригоршни плодов. (А. Карельский)

VIII

Только тем устам, что могут славить, сетовать пристало. Лишь тогда жалоба остаться с нами вправе и следить, чтоб каждая беда сохраняла ясность у подножья скал, на чьих вершинах — алтари… Как она сестер своих моложе — ты на плечи только посмотри! Радость — знает, Скорбь во всем винится, только Жалоба, как ученица, повторяет наизусть утраты. А потом, очнувшись вдруг от дум, голос наш поднимет виновато и протянет небу, как звезду. (А. Карельский)

IX

С лирою звучной во мглу шедший, спокоен, вечности светлой хвалу воздать достоин. С мертвыми ведавший вкус летейского мака, шепот постигнувший муз, тайну их знака… Пусть отраженье мелькнет и зыблется в призме. Образ храни и воспрянь. Там, где кончается грань смерти и жизни, голос блаженный поет. (Г. Ратгауз)

XIX

Облики мира, как облака, тихо уплыли. Все, что вершится, уводит века в древние были. Но над теченьем и сменой начал громче и шире нам изначальный напев твой звучал, бога игра на лире. Тайна любви велика, боль неподвластна нам, и смерть, как далекий храм, для всех заповедна. Но песня — легка и летит сквозь века светло и победно. (Г. Ратгауз)

XX

Преподал тварям ты слух в тишине. Господь, прими же в дар от меня воспоминание о весне. Вечер в России. Топот коня. Скакал жеребец в ночную тьму, волоча за собою кол. К себе — на луга, во тьму — одному! Ветер гриву ему расплел, к разгоряченной шее приник, врастая в этот галоп. Как бился в конских жилах родник! Даль — прямо в лоб! Он пел и он слушал. Сказаний твоих круг в немзамкнулся. Мой дар — мой стих. (В. Микушевич)

XXV

Но о тебе, хочу, о той, которую знал я словно чужой, с неизвестным названьем цветок, раз еще вспомнить, чтоб знали, что им показал я ту, без которой ни петь я, ни плакать не мог. Было сначала как танец: замерло робкое тело, словно замешкалась в мраморе юность твоя. А потом пролилась в тебя музыка вдруг, и запела, и переполнила сердца края. А болезнь подступала. Ложилась настойчивой тенью темная кровь и, чтоб отвести подозренья, вдруг обращалась невинным цветеньем весны. И, темнея, срываясь, играла совсем по-земному. А потом подошла к беззащитно открытому дому и постучалась среди гробовой тишины. (А. Карельский)

XXVI

Ты, о божественный, ты чье бессмертно звучало, как истязал тебя рой отринутых, дерзких менад! Ты, о дивный, их вопль заглушил, и стройным началом в буйной толпе прозвучал твой созидательный лад. И ни одна не посмела главы или лиры коснуться, и смертоносные камни легчайшими стали, как пух. Яростно мчались к тебе, но вот ручейком они льются, и обретают они полубожественный слух. Был ты убит, наконец, этим мстительным роем, песня звучала по-прежнему в сердце скалы или льва, птицы, оливы. Мы звук ее всюду откроем. Боже усопший! О, как бесконечен твой след! Был ты растерзан враждой, и послушная лира мертва. С этой поры мы — бессмертной природы уста или свет. (Г. Ратгауз)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

XII

О, полюби перемену! О, пусть вдохновит тебя пламя, где исчезает предмет и, обновляясь, поет… Сам созидающий дух, богатый земными дарами, любит в стремлении жизни лишь роковой поворот. Все, что замедлило бег, навеки становится косным. Пусть сокровенно оно, бестревожным себя оно мнит. О, погоди: грозящее сменится вновь смертоносным. Горе: невидимый молот гремит! Тех, кто прольется ручьем, с отрадой признает познанье, и оно их ведет, радуясь зримо и явно, в область творенья, начала которой открылись в конце. Каждый счастливый удел — дитя или внук расставанья, так изумившего всех. И превращенная Дафна, ставшая лавром, хочет узнать тебя в новом лице. (Г. Ратгауз)