Новые стихотворения

XXIX

Тихий друг пространств, ты ведать волен: полнит мир твоих дыханий дрожь. Ты на круче мрачных колоколен прозвони к вечере. И поймешь: мощной силой вдруг зацвел твой ропот. Обновись в движении сквозном. В чем, скажи, твой неутешный опыт? Пить не сладко? Будь же сам вином. Эта ночь волшебно вдохновит слух и зренье, и в нежданной встрече новым смыслом чувства зацветут. Был ли ты природою забыт? Благостной земле шепни: «Я — вечен». Быстрой влаге вымолви: «Я — тут». (Г. Ратгауз)

ИЗ СТИХОТВОРЕНИЙ, НЕ ВОШЕДШИХ В СБОРНИКИ

[Песня Абелоны]

Ты, о которой я плачу во сне на бедной постели. Ты, чье имя уснуло во мне, как в колыбели. Ты, что припомнив меня в поздний час, не спишь, быть может, — не именуй это чудо, что нас всегда тревожит, пока мы живы! Ты на влюбленных взгляни, но не слушай, что скажут они: слова их лживы. Ради тебя я один. Тебя запомнил одну я. Ты, как прибой, подступаешь, тихо волнуя шумом и шелестом пен. Многих я обнимал и многих утратил давно я. Ты рождаешься вновь, ты навечно со мною. Я не коснулся тебя, но взял тебя в плен. (Г. Ратгауз)

Зимние стансы

Теперь обречены мы дни за днями спасаться от мороза в тесной шкуре, всегда настороже, чтобы над нами не взяли верх разгневанные бури. В ночи мерцает лампы кроткой пламя, и веришь свету ты, глаза прищуря. Утешься: там, под снеговым покровом уже растет стремленье к чувствам новым. Ты насладился ли минувшим летом цветеньем роз? Припомни блеск былого: часы отдохновенья пред рассветом, шаги среди молчания лесного. Уйди в себя, зови веселье снова, встряхнись — источник радости лишь в этом. И ты поймешь: веселье не пропало. Будь радостен, и все начни сначала. Припомни крыльев голубя сверканье, круженье в облаках, тревожный клик, — все мимолетное, — благоуханье цветка, предчувствие в закатный миг. Божественным увидит мирозданье тот, кто в творенье божества возник. Кто внутренне сумел постичь природу, тот отдал ей сполна свою свободу. Тот отдал ей себя всего без меры и без надежды ощутить иное. Тот отдал ей себя всего без меры, без мысли, что утратил остальное. Тот отдал ей себя всего без меры, и в вихре чувств, не мысля о покое, он поражен, что сердце охватила трепещущая, радостная сила. (Е. Витковский)

Жалоба

Сердце, кто услышит твой плач? Все пустыннее путь означился твой среди загадочных людей. И напрасен он, ибо путь твой прям, прям в грядущее путь, в запретное. Прежде плакало ты. Но это падала ягода радости незрелая. Ныне сломано дерево радости, ломит буря мое неспешное дерево радости. Как им гордилась невидимая земля моя, и слетались к нему ангелы невидимые. (Г. Ратгауз)

* * *

«Гибель тому суждена, кто познал их».

(«Папирус Приссе». Из изречений Птаготепа. Рукопись около 2000 г. до н. э.).

«Гибель тому суждена, кто познал их». Гибель от лепестков несказанного смеха. Гибель от этих легких касаний. Гибель от женщин. Да воспоет смертоносных юноша, когда они гордою поступью входят в сердце его. Да воспоют их цветущие губы его: их, недоступных. О, как они далеки! Высоко над вершинами его любви они выступают и льют преображенную сладостно ночь в пустынный дол его рук. Шумит ветер их появленья в листве его тела. Сияя, к ним стремятся его ручьи. Но муж да промолчит, потрясенный. Он, проблуждавший в ночном бездорожьи, в горах любви своей, да промолчит. Так молчит мореход поседелый, но незабытые страхи играют в груди, как в содрогнувшейся клетке. (Г. Ратгауз)

* * *

Любой предмет взывает: «Вникни, чувствуй!» Любая тропка молит: «Сохрани!» День, прожитый без славы и искусства, вернут, как счастье, будущие дни. Кто вычислит итог? Кто отделит нас от годов, чья поступь отзвучала? Что мы узнали с самого начала? То, что предмет с другим предметом слит? Что мы — природы безучастной жар? О, дом, о, свет вечерний, луг покатый! К лицу поднявши этот дар богатый, мы и самих себя приносим в дар. Единое— и внутримировое пространство все связует. И во мне летают птицы. К дальней вышине хочу подняться, — и шумлю листвою. Да, я заботлив, и во мне — мой дом. Я жду охраны — и я сам хранитель. Прекрасный мир, моих волнений зритель, рыдает дивно на плече моем. (Г. Ратгауз)

Гёльдерлину

Помедлить, даже любуясь любимым, нам не дано. Дух от известных образов вдруг стремится к безвестным. Моря ждут только в вечности нас. А здесь только обрывы. От чувств знакомых нас, под обрыв, к незнакомым все дальше влечет. Только тебе, о Державный, тебе, Заклинатель, являлась жизнь как целостный образ. В речи твоей замыкалась строка, как судьба; смерть открывалась в нежном созвучьи, и ты проникал в нее, но немедля бог-предводитель тебя властной рукой исторгал. О, изменчивый дух, душа перемен! Как реки и горы, зноем стиха согреты, в нем уместились. Просторно даже в сжатом сравненьи им, соучастникам. Ты же мимо плывешь, как месяц. Внизу то светлей, то темнее в страхе священном мерцает твоя ночная природа. Ты ее пел, прощаясь. О, кто бы другой мог бы ее так возвышенно славить, так бескорыстно снова вернуть божествам ее. Ты же, счет потерявши годам, зачинал со счастьем безмерным игры священные, словно оно, это счастье, было ничьим, и дремало в мягкой траве, и юные боги его не желали. О, повинуясь всевышним, возвел ты послушно камень на камень, и зданье стояло. Но рушилось зданье, — ты не смущался. Что же и ты, о Вечный, не исцелил нас от недоверья к земному? Разве на опытах первых мы не могли бы чувствам учиться для новых путей в грядущем пространстве? (Г. Ратгауз)

* * *

Вынесен на вершины сердца. Взгляни, как ничтожна там, у подножья: последняя горсточка слов, а выше — еле заметны тоже — последних чувств огоньки. Различил их? Вынесен на вершины сердца. Одни только камни у тебя под руками. Конечно, что-то цветет и здесь; над немым обрывом — робкое пенье невинных в неведенье трав. Ну, а тот, кто ведал? Ах, что успел лишь начать — и умолк, вынесен на вершины сердца. Есть еще звери, правда; не зная сомнений, бродят они окрест, обитатели горных пещер. Здесь они дома. И бесстрашная птица, что кружит над холодным и чистым отреченьем высот. — Но ты, бесприютный, здесь, на вершинах сердца… (А. Карельский)

* * *

Снова и снова, хотя страна любви нам знакома, — помним мы жалобный звук имен на кладбище тихом и молчаливо-грозную пропасть, в которую прежде многие рухнули, — снова вдвоем мы выходим из дома, и под могучим деревом ляжем мы снова рядом с цветами, напротив громадного неба. (Г. Ратгауз)

Ода Белльману

Пой Белльман! Я не видел никогда, как дремлет лето на мужской ладони. Как зиждут архитравы на колонне, — ты на плечах выносишь без труда всю радость. Эта ноша — нелегка: мы, Белльман, — не подобье мотылька, я это признаю, не споря. И счастья полнота и тягость горя имеют вес. Побольше жизни, Белльман, дай сполна всем насладиться, что нам жизнь дарила: тащи фазана, тыкву, кабана, и прикажи, о царственный кутила, чтобы звезда в беседку к нам светила, и чтобы хмеля буйственная сила играла в пене дивного вина. А Инга, Белльман? Славный куш сорву, ручаюсь я, мой пыл соседка чует, благоухает, манит и волнует. Так теплый ветер гладит мураву. Ночь близится, она меня целует. Да, Белльман, я живу! Вон кашляет приятель. Ну, и что ж? Послушаем. Забавная трещотка! Подумаешь, чахотка! Мы любим жизнь, и нас не припугнешь. Умрет? Ну, что же, ведь и я умру. Он долго жизни вешался на шею, бесстыдница прильнет к его бедру и ляжет с ним. Мы тоже ляжем с нею все — чередом, и это все — к добру! И слово «смерть» — исправь. Но пусть медлительно звучат гавоты, мы празднуем прощанье. Белльман, ноты, как звездный ковш, перед глазами ставь. Мы беспечально сходим в мир дремоты, чтобы прославить явь! (Г. Ратгауз)

Кувшин слез

Старшим братьям моим доверили многое люди. Вина и масло хранит сводчатая пустота. В самом малом сосуде, в самом стройном сосуде копятся слезы: слезам я подставляю уста. Пусть густеет вино и масло становится чище. Что же слезы мои? Будут копиться и впредь. Слезы меня ослепят, источат стенки жилища. Стану хрупок и сух, чтобы потом опустеть. (Г. Ратгауз)

* * *

Целый мир в лице моей любимой — был и вот внезапно расплескался: мир вовне, мир больше необъятен. Что же я не пил, подняв, как чашу, милый лик, прекрасным миром полный, мир, что уст моих почти касался? Ах, я пил. Я пил неудержимо. Но и я был переполнен миром, и мой мир через меня пролился. (В. Куприянов)

Ночное небо и звездопад

Сверх меры мир в пространстве небосвода, запасы света в дальних закромах. Как странно нам величие исхода, но как близки прощание и страх! Звезда упала. На устах у всех за нею вслед желанье просияло: что истекло и что нашло начало? Кто провинился? Чей искуплен грех? (В. Куприянов)