Новый американец

Редактор Стасик Бессонов, друг ситный, Мишку взял, меня же только в качестве внештатного терпел, и то если буду подписываться Егор Савоськин. И собутыльник, и за одной партой сидели, а все твердит:

– У меня и без тебя матрешек полон короб. Развинтишь, а там жид сидит, полужидок, квартерон.

– Что ж ты так против еврея взъерепенился?

– Ну как ты со своим профилем пойдешь к работяге-путиловцу брать интервью! Да он тебя х…ми закидает. Не можешь ты русского работягу жизни учить.

– А ты думаешь, он по твоей газетке жить учится?

– Ну уж это ты позволь нам самим русские дела решать.

Стасик поднимается, скрипит протезом, ходит, как печатает. Копится лютая злоба: от нездоровья, бессонницы, одышки. Некрасивая, скучная жена, бездетный, безрадостный дом. Сознание своей бездарности.

– До того доиграетесь, хоть варягов опять призывай.

– Это у тебя вроде русофобства получается.

– Сделайте наконец святую Русь «юденфрай», может, счастье обретете.

– Погоди, сделаем.

Но Стасик нас с Мишкой не тронул. Вот мы идем вдоль Фонтанки. Мишка говорит, что болен отъездом и к отъезду приговорен:

– Ты только посмотри на эти рожи… ты только посмотри на этого крокодила с овчаркой.

– Ты думаешь, по Бродвею сплошные Эйнштейны гуляют?

– Если я не уеду, построю на Невском баррикаду.

– Но ведь тебя-то никто особенно не притесняет.

– Понимаешь, здесь я достиг потолка.

– Там заборы красить будешь.

– Старичочек, создадим собственную газету. Ты Пеле, я Гарринча.

– Будешь играть при пустых трибунах.

– На Западе миллион русскоязычных. Представляешь, миллион, – прокричал Адлер и потряс кулаками.

Он всегда вот так, заводился со старта. На Мишке была серая вязаная шапка с красным помпоном. Его борода заиндевела. Он походил на гнома.

Я знал: Адлер уедет. И даже если Ленка не согласится, он бросит ее и Вовку. Разрабатывая нехитрую схему, он всегда шел напролом. Главное для него не шайбу забросить, а финты, комбинации, размазывание противника по стенке.

– Очень хочется врезать Софье Владимировне [7] . Создадим в Нью-Йорке газету и врежем.

Зимним непроглядным утром Дом прессы светился всеми окнами. Газетный улей гудел. Вот бывший друг Володя Стругацкий проскочил. Въедливый, стремительный жучок. В дубленочке. Чистые дряблые щечки подрагивают в лад поступи. Прямо из Института культуры в газету «Смена» прошмыгнул. Бочком, бочком. Потому как по паспорту белорус. Да еще зовут Владимир Ильич. А ну-ка попробуй Владимиру Ильичу препоны поставить! Этот по молодежным подвигам специалист, по энтузиазму: полярные экспедиции, водолазы, Байконур.

7

Софья Владимировна – советская власть

А вон другой Володя… Спичка. Себя поперек шире. Бог не без чувства юмора. Спичка который год во внештатных. Матрешкой все не может прикинуться.

А вон самая главная матрешка: Боря Фельд. Зав. международным отделом «Ленинградской правды». Специалист по антисионистской пропаганде. И куда только израильская разведка смотрит! Вот кого б похитить, так Эйхмана, в рот кляп – и в Тель-Авив. Судить под пуленепробиваемым колпаком.

А вон и старики осанистые. Боевые карандаши. Бухарина помнят. Похожий на величавого верблюда Чертков, облезлый гриф Бланк, жаба-астматик Блюмфельд. Старые гвозди не выдирать, новые не вколачивать. Такова негласная установка Смольного. Я новый гвоздь. Но мне и не хочется быть вколоченным в эту гнилую доску.

В журнализме нечего делать задумчивым. Тут нужны бодрые, румяные, голубоглазые. Вон пошел «рабочий отдел» Вадик Шевченко. Не идет, а пишет. Волосы – два крыла русых, пушистые каштановые усы, шелковистый финский костюм, чемоданчик-дипломат костюму в масть. Аспирант-заочник кафедры общественных наук, коммунист. Далеко пойдет, если не остановят. Да кто же остановит товарища Шевченко?! Вот сейчас войдет в кабинет, сядет в кресло, облокотится. С ходу за телефон:

– Приветствую, Сашок… – Это он смольненскому дружку.

– Ну как там с выборгским почином?

– Темно, как у негра под мышкой. Но секретарь деловой. Во всем добирается до потрохов.

– В случае чего давай сигнал SOS.

* * *

Я позвонил на лестничной площадке и долго ждал, покуда он, шаркая, добрался на больных ногах до двери и громыхнул засовом. Он поражал громадностью спутанной гривы. Казалось, под тяжестью ее немощное тело вот-вот переломится…

– Сходите на кухню, чайку взогрейте, – сказал он с печальной улыбкой, обнажив плохие зубы. Жил он со стариком отцом, мать давно умерла. В комнате пахло пылью, мужским неуютом. На столе рядом с недопитой бутылкой и порожней сковородкой – заграничный альманах «Аполлон». На раскрытой странице голый Кока Кузьминский с громадной бородой, вялым безмускульным телом и сереньким ординарным фаллосом.

Я сходил на кухню, взогрел чайку.

– Хотите посмотреть «Аполлон»? Ну и наговорил про нас с Охапкиным Кока. Дорвались до свободы, а пользоваться не умеют. Простите, должен включить музыку.

Вынимает диск из конверта. Держит осторожно, растопыренными пальцами, не прикасаясь к поверхности. Баховская токката заполняет старый, брюхатый дом, растворяет застенные коммунальные голоса.

– Вы даже не представляете, как они в Комитете наловчились. Ведь что делают: подкрадываются, выстреливают из духового пистолета. Присоска подслушивателя на оконном стекле. Вибрация точно передает звуки.

За чаем я читаю ему свои стихи:

Все эти answer, question, do —Чужие звуки…Вы мне накличите беду,Метель разлуки,И одиночество, и бредВ снегах Канады,Тоску и стариковский плед,Косые взгляды.Что путь неведомый таитЗа тем порогом,Где муза бледная стоитИ смотрит строго.

– Традиционно, – сказал поэт [8] .

– А как пишете вы?

– Прислушиваюсь к звукам и голосам во мне. Это необъяснимо.

8

Здесь и далее имеется в виду поэт Виктор Кривулин

отом мы долго спускались по темной лестнице. Он хватался за перила, с грохотом ронял костыли, я искал их в темноте, перетаскивал его на спине через дорогу. Проволочная борода колола мой взопревший затылок.

Когда мы взгромоздились по лестнице в прокуренную коммунальную клеть, девушка-философ, председательница семинара, отчитала нас за опоздание. Пир ума подходил к концу. Плотный человек в польском джинсовом костюме, развалясь на узкой оттоманке, двигая хохляцкими усами, набрасывал фломастером портреты присутствовавших и раздавал, успевая при этом подавать реплики: