Новый американец
Шрифт:
Поначалу была радостная встреча. Газеты с читателем. Мы делали ее, как запорожцы писали письмо турецкому султану. Набежали пестрой, бестолковой толпой. И все же поначалу каждое лыко было в строку: мы выражали чувства и мысли третьей волны, и нас полюбили. И даже поопавшие черты Эмиля Аршина приобрели некую осмысленность. Мишка Адлер мелькал, как белка в колесе. И только слышалось где-то вдали: старичочек, старичочек. Третья волна подхватила нас и понесла на гребне, лаская.
Но чтоб газету делать, надо дебит с кредитом сводить. Ибо в Америке ты сам себе отдел агитации и пропаганды. Поначалу они держались плотно сбитой стаей: Аршин, Адлер, Амбарцумов, Ю. В редакции все делились на чистых
И все-таки то был самый задушевный период нашего эмигрантского существования. Мы пытались построить хрустальный дворец бесцензурного журнализма. Мы выражали противоречивые настроения эмиграции: ее оптимизм и разочарования.
В редакции пол не подметался. Ободранный диван не был знаком с пылесосом. Было неприбрано, как в хлеву, и весело, как в пивной. Здесь стучали на «ундервудах», пели, пили, матерились, закусывали. Тут являлись невообразимые личности. Вваливался одичавший столбовой дворянин с расстегнутой мотней, зеленым от запоя лицом, поросшим серебряной щетиной. Он приносил интересные статьи о живописи. Ему наливали стакан. Перекрестившись, русский дворянин выпивал и переходил на французский [16] .
16
Имеется в виду Завалишин – потомок декабриста, оставившего интересную книгу воспоминаний
Являлся другой алкаш. Тощий, плюгавый, неопределенного возраста. Бродяга с чистыми голубыми глазами. Этот приносил статьи о переселении душ. Садился на стул посредине комнаты и беззвучно рыдал. Ему собирали по доллару на опохмел.
Приходил известный коллекционер абстрактных полотен. Желчный человек с черными горящими глазами, бледный от ненависти к большевизму. Он садился в ободранное кресло к телефону и заказывал Париж. Когда кто-нибудь пытался прекратить ограбление, коллекционер возмущался:
– Вы, молодой человек, филистер. Смысл вашего существования в том, чтобы есть, пить, спать. Когда вы звоните по телефону, то и в самом деле грабите редакцию.
– А что делаете вы в данный момент?
– Борюсь с большевизмом.
Но из всех этих непристойностей рождалась талантливая газета. И всему причиной были Ю [17] . Они были тугоплавки. В нерусской жизни, среди дикарей Огненной Земли, пингвинов Антарктиды, они могли быть только русскоязычными литераторами и никем иным. Алкаши, циники, остроумцы, они потешались над собой, над миром, надо мной. Я впервые увидел их, когда они сидели в ресторане и обедали. Меня поразила громадность их стейков, а также разнообразие гарнира. Тут были жареный картофель, маринованные грибочки, пикули. Все было приправлено перчиком, лучком. При этом они пили «Смирновскую» и улыбались. Их носы светились, как электрические лампочки. Я немедленно заказал того же и стал пировать вместе с ними. Таль был жадный на водку. Он был толст, необуздан в еде и выпивке. То была царственная толстобрюхость, при которой не утрачено изящество. Таль был блондин с русой раскидистой бородой.
17
Имеются в виду Вайль и Генис
На Рождество он подрабатывал тайно Санта-Клаусом в городке Морристаун. Пятьдесят долларов в час. Перес наряжался оленем за тридцать пять.
У них были одинаковые голубые, веселые глаза, но Перес был тощий брюнет с носом, как у баклана. И борода у него была тощая.
Они удивительно спелись. Так как они постоянные соавторы, для меня
они просто Ю. Толстый и тонкий. Единое веселое существо.И даже когда они работали, это все равно был пир. После своей малярки, с очками в крапинку, я заходил к ним в редакцию, где верстался номер. Тут всегда было что-то вкусное. Шашлыки, устрицы, жареные грибы. И даже когда у них обсуждалось что-нибудь деловое или просто сплетничали, при этом кто-нибудь выпивал и закусывал. Угостив меня, они переходили к оскорблениям:
– Опять ты в статье напутал.
– Это от тяжелого физического труда. Память сдает.
– Все жалуются на забывчивость, но никто – на глупость.
– Между прочим, мне скоро пятьдесят.
– Мудрость – это не морщины, а извилины.
Но все равно с ними мне было хорошо. Мы делали интересную газету, и нас любили. Они были как два мощных винта на самолетных крыльях. Однажды мне приснился сон: громадный черный Амбарцумов летит, заслонив полнеба. А от рук у него – два серебряных пропеллера: Таль и Перес.
Нам не хватало капиталистического рационализма – да и откуда было взяться ему? В нас было пренебрежительно-барственное отношение к рационализму. Мы пытались делать газету – властительницу дум, а газета – такой же продукт, как колбаса. Газета должна быть цехом, а мы сотворили обломовку.
Наша реакция на события была эмоционально-романтической. Мы не могли позволить себе анализа, вдумчивого труда, потому что за него нужно было и платить всерьез, а не символическую сумму. Финансовая база эмигрантского еженедельника была утлой. Для того чтобы работать всерьез, нужно было поехать в библиотеку, составить досье, проанализировать. Нужно было перечеркивать, переписывать, заглядывать в справочники. Для того чтобы так работать, нужно было платить профессионалу ровно в десять раз больше того, что нам платили. Когда мы растратили запас старых впечатлений, серьезный журнализм стал невозможен.
Наш читатель адаптировался к новой реальности, изучал английский, стремительно входил в средний класс, переезжал в пригород, автомобилизировался, осваивал англоязычную культуру, путешествовал. Мы же были люмпены, люди без постоянного заработка и статуса. Газета становилась чтением для пенсионеров и лавочников, прибежищем убожеств, местом, где озлобленный аутсайдер сублимировал свое раздражение.
Мать просыпалась вместе со мной от рева будильника. И начинала проклинать Эмиля Аршина на языке идиш:
– Ах, чтоб у тебя пупок развязался, нарыв тебе на язык, саван на твое тело…
Покуда я вставал, умывался, одевался, она все проклинала его. Наверняка с Аршином в этот момент происходило что-то нехорошее: например, начинались боли в печени или еще что-нибудь, – такие проклятия не могли пройти бесследно.
Потом я выплывал на своей каштановой «ле сабре» и плавно крейсировал по брусчатке, медленно сворачивал в тоннель. На углу Двадцать шестой и Парк-авеню стояла красивая проститутка. Итальянка, но у нее было русское имя – Нина. Нина прохаживалась на длинных стройных ногах и непрерывно курила. У нее была нервная походка девушки из кордебалета. Мы были знакомы года три. И если я останавливался под красным, Нина подходила ко мне.
– Как бизнес, Нина?
– Если б еще один клиент, было бы неплохо. Не хочешь задержаться на полчаса?
– Я при деле.
– Тоже мне дело!
Но я не обижался. В это утро мне нравилось все. И проститутка Нина, и ее «пимп» – красавчик Анжело, надраивавший свою «тойоту» на углу Двадцать седьмой и Парк-авеню. Мне нравилось сворачивать на Тридцать пятую, с ревом врываться во второй тоннель, мчаться по бетонной трубе, как Джеймс Бонд, ощущая под капотом мощь ста пятидесяти лошадей.
Я подкатывал к китайской типографии, когда начинало светать, но еще не погасли фонари. Моросило, восходящее солнце светило, как матовая лампа.