Новый Мир (№ 1 2000)
Шрифт:
Анатолий Найман, «Б. Б. и др.»;
Марина Палей, «Кабирия с Обводного канала»;
Михаил Панин, «Труп твоего врага»;
Людмила Петрушевская, «Время ночь»;
Ирина Полянская, «Прохождение тени»;
Евгений Попов, «Подлинная история „Зеленых музыкантов“»;
Ольга Славникова, «Стрекоза, увеличенная до размеров собаки»;
Алексей Слаповский (опять трудно, но все-таки «Первое второе пришествие» и «День денег»);
Сергей Солоух, «Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева»;
Михаил Успенский, «Там, где нас нет» (кто сказал, что ориентированная на массового читателя проза не может быть умной, артистичной, трогательной? Веселые сказочные повести Успенского о подвигах богатыря Жихаря и его побратимов доказали: еще как может!);
Александр Хургин, «Страна Австралия».
Список, разумеется, субъективный. У нас — в республике словесности —
Пока не кончилось. И это уже действительно последний тезис. Я не о календаре, а о ждущих нас впереди (и ковавшихся все эти годы) опасностях. Мы прекрасно знаем, как скверно мы же обошлись со свободой, нами же завоеванной (кто-то хмыкнет, кто-то корректно уточнит: «Не без нашего участия»). Боюсь, что, когда увидит свет эта статья, то есть в январе 2000 года, после парламентских выборов, будем знать это еще осязаемей. Свободу мы проболтали и упустили, предпочтя разное: кто — сиюминутные выгоды, кто — снобизм, кто — безответственную оппозиционность, кто — поиски третьего пути и пятого угла, кто — чистоплюйское неучастие, сдобренное всегдашним «от меня ничего не зависит». При этом плодами свободы — от относительного товарного изобилия до возможности «свое суждение иметь» и выражать его публично — мы пользовались вовсю. Кроме всего прочего, мы не хотели верить в собственные силы, в собственное творческое начало, в собственную большую традицию (отнюдь не равную «старым песням о главном» и церетелевским петро-медведям). Отсюда наше — читательское — небрежение живой словесностью. Отсюда легкость, с которой мы не просто усвоили слухи о конце литературоцентризма, но и перетолковали их в императив отрицания литературы как таковой. Спору нет: отдельный писатель может очень много (о том и статья). Может писать за символические гонорары, добывая хлеб насущный иными способами, может терпеть издательское равнодушие, может переносить нападки (не объективными же суждениями их считать!) критиков (к примеру, мои — и слабо утешает известный тезис: «Чать, не ногу отрезают»; да, власти и даже влияния на издательский процесс у критиков нет, но нервы авторам они, увы, портят, и по большей части не из-за скверного характера — просто это входит в их профессию, хоть и не приносит радости), может какое-то время рассчитывать только на «провиденциального собеседника». Но боль, обида, ощущение собственной заброшенности накапливаются; достигнув «критической массы», они в какой-то момент могут одержать победу над даром, превратить свободу творчества — в бессмыслицу, действительно обескровить русскую литературу. Высокомерно судя современную словесность, мы либо ее попросту в упор видеть не желаем, либо забавляемся и модничаем, не придавая значения своим словам. Ан как накликаем настоящую беду: сперва оторвав от писателя читателей, потом оставим потенциальных читателей без писателей. Не дай Бог.
И все же пока у нас на дворе замечательное десятилетие. Как очень серьезно пошутил в недавнем стихотворении Тимур Кибиров: «Треплется язык бескостный / славным флагом на „Варяге“». Может, потому и «Варяг» не сдается.
Немзер Андрей Семенович — критик, историк литературы. Родился в 1957 году в Москве. В 1979 году окончил филологический факультет МГУ; кандидат филологических наук (1983). Обозреватель газеты «Время MN». Многочисленные публикации в журналах и газетах («Знамя», «Волга», «Дружба народов», «Новый мир», «Литературное обозрение», «Сегодня» и др.), а также работы по истории русской литературы первой трети XIX века. Автор книги «Литературное сегодня» (1998).
Плюс к нам перфект
Юрий Малецкий. Проза поэта. Роман-завязка? — «Континент», № 99 (1999)
Нынешний германский житель Юрий Малецкий написал (а привычный уже для него журнал «Континент» напечатал) роман «Проза поэта» с трупом, «новым русским», матерщиной, «разборками», наемными убийцами и эмигрантскими страданиями. За Малецким отчего-то закрепилась слава «писателя про себя», каковую он, по первому взгляду, и оправдывает: повествователь — свежий эмигрант в Германию, и автор тоже, автор — этнический еврей и православный христианин, и повествователь всего этого не избежал, наконец, оба они литераторы, оба поэты.
Да и главная, насквозь через роман проходящая тема тоже весьма понятна в полудневниковой прозе недавнего иммигранта: «Что делают здесь пачки людей в возрасте, с семьями и высшим образованием, предполагающим высокий общественный статус, странных людей, въехавших в страну по линии еврейской эмиграции, но почему-то не ходящих в синагогу. Сколько их? Куда их гонит? Что
ищут они в стране далекой… чего ради бросили все, чем жив человек в краю родном? Не могли же эти очень взрослые люди подумать, будто им в чужой стране предложат работу по специальности — врачами, инженерами, музыковедами, биологами…» Разумеется, вся история переложена краткими анекдотическими зарисовками из иммигрантской жизни (это называется «Аккомпанемент») и немецкой окружающей среды — в качестве ее полномочного представителя выбрана реклама презервативов, судя по описаниям, вездесущая и разнообразная.Радости во всем этом не много. Рваный ритм прозаических фрагментов в романе перемежает текущую современность с несколькими пластами воспоминаний — немецко-обустройственные главки носят общий заголовок «Поэтапно». Не столько для обозначения последовательности и обстоятельности, сколько отыгрывая вековечное русское «по этапу». Как ни мало похоже, по сути, бесплатное общежитие для «контингента» на пересыльную тюрьму, а все же что-то есть: кровати двухэтажные, туалет на этаже, на социальные работы посылают… Словом, «нормальный человек на моем месте никак не оказался бы на моем месте».
И самоценности, если не считать восхитительного баечного языка Малецкого, пришивающего высокого класса треп к бумаге, не много. Ну, есть еще одна жертва советской пропаганды и контрпропаганды, которые, совокупно обрушиваясь на совграждан, формировали в каждом из них устойчивое представление, что прямо за Брестом (в крайнем случае — по ту сторону Стены) начинается кисельный берег великих молочных рек, поросший булочными деревьями и усыпанный палой листвой дензнаков. А отсюда уж было рукой подать до главного тезиса 70-х: «Я, ребята, не знаю, о чем вы тут говорите, но ехать надо!» В специальной главке Малецкий последовательно перечисляет все постоянные резоны, традиционно приводимые сразу же после: «дать детям европейское образование», «спасти старшего от армии», «заполучить европейский паспорт, чтобы без унижений и не дороже денег поездить по миру»… Ну и, конечно, повсегдашне горькая судьба поэта в своем отечестве. «15 лет, проведенных в шкуре российского стихотворца, т. е. 15 лет каторжного труда, эксплуатации и попыток урвать в месяц полдня для действительного творчества, а не литературной поденщины, принесли мне в результате сырой полуподвал на окраине города, обставленный мебелью с толкучего рынка, туберкулез позвоночника и непрестанную томительную тревогу только об одном: смогу ли я завтра работать? При всем том я считал себя „устроенным“». Это не герой Малецкого — это в том же номере «Континента» опубликованное письмо Ходасевича к Каменеву по поводу подселения в его квартиру дополнительных жильцов. Да много ли изменилось с тех пор? Не уплотняют потому разве, что плотней уже некуда — со всех сторон санитарная норма.
Перебрав все это и пообещав еще одну причину для таинственности, герой наконец признается: «Я здесь, может быть, из чисто эгоистического желания познать себя-из-другого. Потому что нельзя познать себя-из-себя. Я должен быть собой, но я должен отделиться от себя, чтобы себя — увидеть». И вот это уже совсем другой разговор. Хотя бы потому, что здесь причиной всему и предметом рассмотрения — не чуждая воля, не внешние обстоятельства, а сам герой. За пустыми ламентациями жертвы обстоятельств начинает брезжить что-то гораздо более серьезное. Русский интеллигент в охотку признает свое бессилие («среда заела») и ужасно неохотно — свою самостоятельность.
Да и всему роману это признание, это желание увидеть себя-как-другого и наоборот, самообозреться его, другого, глазами — всему роману это придает немного иное звучание, позволяет иначе его читать, словно поворачивает какой-то ключ, отмыкающий духовное его нутро.
Ключи и отмычки. Конечно, «Прозу поэта», по крайней мере первую ее часть, можно читать и безо всякого ключа — в лоб. Тогда получится то самое, с чего я начал: эмигрантский роман с «разборками». «Авторитет» «наехал» на поэта, некогда «заказавшего» неисправного должника (тут еще надобны слова «кинул на бабки», но складывание осмысленных фраз целиком на этом языке уже вышло из моды). Правда, потом начинается какая-то «туфта» и пьяное «гонево» под «бухло» в аэропорту.
Сперва в телефоне, а после в живой действительности поэта обнаруживается некий бизнесмен и дипломированный психолог Мухтар Чингизбаев, нуждающийся в провожатом по немецким городам. А затем тот же самый Мухтар вдруг невзначай, в перерыве между осмотром собора и жареными креветками, задает главному герою главный вопрос: а что, дескать, вы почувствовали, когда ваши люди убили Акопа Джагубяна. Этот самый Акоп, организатор чулочной фабрики на акционерных началах, не только не выплатил семейству главного героя причитающихся процентов прибыли, но и сами вложенные денежки (последние семейные сбережения, между прочим) куда-то задевал. Так что по первому размышлению убивать его никакого резону нет у поэта: с мертвого взятки гладки. Но обстоятельному и обаятельному Мухтару, который, оказывается, успевает соединять интеллектуальные упражнения и международный бизнес с криминальной деятельностью по поддержанию порядка в России, этого мало: вот поезжайте обратно в Москву, найдите настоящих убийц, тогда поверю, что не вы. Вот вам денег в достаточном количестве, а вот я, гляньте, уже и жену вашу уговорил не беспокоиться отсутствием, и даже — «говорили Вы, что если бы кто-то вложил тысяч 70, а лучше тысяч 100 марок на первый случай, Вы бы открыли русский ресторан и решили свои проблемы?». Все вам будет. А не будет — вам же хуже. «При всей симпатии к Вам я не могу позволить, чтобы моих людей убивали просто так».