Новый Мир (№ 1 2006)

— Посмотри мне в глаза! Не можешь?! Зачем ты так?! ЯСЯ! Ведь это не ты! Ведь я же помню…

— Так. Только не надо устраивать вечер воспоминаний. Я тоже все помню. Я НИЧЕГО НЕ ХОЧУ ПОМНИТЬ! Это моя жизнь. Я ее выбрала. И мне нравится! Да!

— Не ври мне, пожалуйста, — тихо сказал Никита.

Яся заплакала. Слезы были ее главным оружием. И пользовалась она им виртуозно. Просто смотрела на Никиту большими честными глазами, из которых катились большие честные слезы, и молчала. Понимай как знаешь.

Яся страдальчески закурила.

— Теперь ничего не исправишь. Ты меня отпустил. Ты всегда знал, как жить. Я никогда не знала. Зачем ты, такой умный, меня отпустил? А сейчас приходишь и орешь “что я здесь делаю”? Живу я здесь! Да! Сам виноват! Надо было связать меня и держать рядом! А теперь поздно!

— Яся, ты же отлично знаешь, что тебя невозможно удержать.

— Значит, плохо старался! Значит, плохо меня любил!

……..

…….

…….

— Прости меня, пожалуйста.

— Ты меня прости. Ты ни в чем не виновата. Я люблю тебя.

— Я тоже тебя люблю.

— Ты не поняла, я тебя люблю.

— Давай о чем-нибудь другом поговорим.

— Давай.

13

Из всех радикальных друзей Рощина самым приличным был Тёма. Часто они вдвоем, заложив руки за спину, дефилировали по Летнему саду и рассуждали о высоком. Никита, приезжая в Питер, становился вольным слушателем этого ходячего университета. Тёма и Рощин оглушали мраморных богинь спорами о Бодрийяре и Хаким-Бее, о войне англичан с зулусами и теории консервативной революции.

Тёма был адептом философии Александра Дугина и утверждал, что прочитал и понял все труды бородатого мыслителя. Скептик Рощин был уверен, что теории Дугина не может понять никто, даже сам Дугин. На что Тёма презрительно отвечал:

— Рощин! Ты человек с одним мозгом!

Рощин обижался минуты на две, а потом радостно спрашивал:

— Ага, а у тебя в черепе их что, два помещается?

— При чем тут череп? — Интеллектуальный денди брезгливо кривил губы. — Твой единственный мозг, спинной, находится не в черепе, а в позвоночнике, как у простейших.

Однако, смиряя свой снобизм, Тёма пытался растолковать широким массам конспирологический смысл откровений мистика Дугина. Для этого он печатал на принтере газетку “Иерархия”, набранную издевательски мелким шрифтом, и тщетно писал Дугину письма, требуя взять часть расходов на себя. Дугин эзотерически молчал, а “Иерархия”, которую никто не хотел покупать, пылилась у Тёмы на антресолях, пока Тёмина мама не заклеила ею окна. Тогда Тёма разочаровался в жадном Дугине и стал переводить Славоя Жижека.

Так они и жили, борясь с глобализацией исключительно силой разума и печатного слова.

Однажды осенним вечером они втроем гуляли по темному Летнему саду, взахлеб обсуждая арест Лимонова и необходимость “коренных преобразований на всех уровнях действительности”. Как вдруг Тёма, громче всех кричавший про террор и диктатуру умственного пролетариата, остановился и сказал:

— Да, кстати, я на работу устроился.

— Куда? — рассеянно спросил Рощин, недовольный тем, что его перебили.

— В ФСБ, — спокойно ответил Тёма.

Зловещая каббалистическая аббревиатура повисла в воздухе. Рощин превратился в статую. Грянул мистический порыв ветра. На окаменевшие плечи Рощина шумно посыпались листья с невидимых деревьев. Маргинальный филолог закашлялся. Тёма хранил олимпийское спокойствие.

— Артем! Опомнись! Это же палачи! Враги народа! У них руки по локоть в крови! А в подвалах — пыточные камеры! — вопил, узнав о трудоустройстве сына, Тёмин папа, Александр Михайлович Рутман, старый диссидент и кухонный оратор.

Александр Михайлович любил выпить водки в компании Тёмы и Рощина, пожурить “молодых бунтарей” за “подростковый радикализм”, а потом покровительственно рассказывать им о своей борьбе с режимом, прижимая то одного, то другого “мальчишку” к своей волосатой груди.

Думал ли когда-нибудь Александр Михайлович о том, что измена заведется в недрах его собственного семейства? Нет! Такое ему не снилось и в самых страшных кошмарах.

— Я тебя вырастил! Я тебя воспитал! А ты?! Что ты делаешь, Артем, перекрестись! Это же инквизиторы! Убийцы! Душегубы! — причитал старый Рутман, посыпая пеплом махровый халат.

— Я тебя породил — я тебя и убью! — подстрекательски вставлял начитанный Рощин.

— Вот именно! — в запале соглашался Александр Михайлович, но потом испуганно осекался и с опаской смотрел на сына: как-никак человек из органов, позволительно ли такое при нем говорить?

— Это что же теперь? В своей родной семье, у себя на кухне, лишнего слова нельзя сказать? Ничего себе внедрились! — жаловался Рутман на ухо супруге, миролюбивой домохозяйке и почитательнице Блаватской.

— Да не волнуйся ты так, выпей таблетки, долго он там не задержится, — говорила мудрая женщина, понимавшая все об истинной сути бытия.

Поначалу Тёма объяснял свою работу в органах стандартно: надо разрушать систему изнутри, а врага — знать в лицо. Но ему, конечно, никто не верил. Тогда флегматичный интеллектуал признался: он пошел в ФСБ, чтобы не идти в армию и не попасть в Чечню, которую Тёма называл не иначе как Независимая Республика Ичкерия. Рощин эту версию принял, а Александр Михайлович все равно страдал.

Поведение Тёмы после его попадания в органы несколько изменилось. Гулять по Летнему саду, рассуждая о революции, у него не было времени, да и выглядело это теперь как-то неоднозначно.

Зато уже на вторую неделю работы Тёму, который на всех студенческих попойках отделывался одной бутылкой пива и ложился спать, чтобы наутро бодро идти в библиотеку, впервые принесли домой. Его сослуживцы.

Александр Михайлович, увидев в своей диссидентской прихожей людей в штатском, державших бездыханное тело сына, потерял всякую осторожность и закричал: “Изверги! Чекисты! Изуверы! Вы его убили!”